<< Штырков C. А. Исторические преданияСогласно принятым в отечественной фольклористике жанровым классификациям исторические предания принадлежат к области фольклорной несказочной прозы. Как это бывает со многими другими жанрами, четко и однозначно определить границы такого явления как «исторические предания» в жанровом пространстве несказочной прозы вряд ли возможно — другими словами, соседи нашего жанра (легенда, этиологический рассказ, даже мифологический рассказ) вполне могут претендовать на часть его территории. И определяя природу исторических преданий как жанра, легче пойти другим путем — перечислить характеристики, которыми обладает историческое предание как идеальный тип. Концепт идеального типа предполагает, что пространство таксономической единицы неоднородно: в центре его поля находятся явления, разделяющие все признаки идеального типа, а на периферии — только часть из них. Каким же является идеальное предание (помимо того, что оно несказочно и прозаично)? Приведу фрагмент из полевого интервью с пожилой новгородской крестьянкой; разговор начинается с упоминания о средневековых погребальных памятниках — сопок — упоминания, которое провоцирует информанта на рассказ о древнем вражеском нашествии: Соб.: Сопки у вас есть? Инф.: Вон в поле сопки. Литовское разореньё! Ворониха была вот там, на той горушке, не здесь. Вон жальник (могилы тоже). Тут шла. Токо уж это давно. (…) Заметно, из каменья. Дак это литовцы. Соб.: Литовцы там… Инф.: Литовцы хоронены. А может, тут же и русские. Вот в Долбениках зовут литвой. Мужик убил литовца. И его прозвали литвой. Так и зовут. Ну сейчас-то нет там никого тоже! Пришли, он взял и убил — поленом ударил. Тут всё шло… под чисток тут всё было снесёно. Эта деревня была на другом месте. Так это уж триста лет. Это, доченьки, давно всё было. Это токо в книжке оставши да вот так… Итак. Время действия этого рассказа (а в нем целых три сюжета: о возникновении старинных могильников; о происхождении прозвища жителей деревни и о переносе деревни на новое место) — давнее прошлое (Так это уж триста лет), момент времени, находящийся вне актуальной памяти рассказчика — ни он, ни люди, непосредственно ему знакомые, не были свидетелями описываемых событий. Отмечу, что указание времени, минувшего с поры «литовского разорения» (триста лет), не является в данном случае точной темпоральной локализацией произошедшего. Это скорее фигура речи, означающая «давным-давно». Т.о. время действия идеального исторического предания — достаточно неопределенное «давнее прошлое». А вот место действия определено гораздо точнее — это знакомая рассказчику округа, и идеальное предание является преданием местным, локальным. Характерно, что в приведенном случае опытный собиратель, желая записать предание, «помог» своему информанту вспомнить о давней войне, указав на конкретные детали сельского ландшафта. И эта собирательская уловка указывает нам на следующую характерную черту идеального исторического предания — оно является рассказом о происхождении ныне существующих реалий. Даже когда речь идет о переносе разрушенной литвою деревни, перед нами рассказ о Несколько слов нужно сказать о «факультативных» характеристиках идеального исторического предания, т.е. о тех признаках, наличие или отсутствие которых в конкретном рассказе не влияет на положение данного текста в пространстве жанра, но делает его типичным, легко узнаваемым в качестве исторического предания. Первый такой признак — наличие в тексте этнонима или квазиэтнонима (для русской традиции в зависимости от региона характерны следующие: татары, французы, турки, шведы, чудь, литва), указания на принадлежность героев к какой-то социально-профессиональной группе (разбойник, солдаты, купцы) или присутствие имени известного исторического деятеля (в общерусской традиции наиболее распространены имена Петра I, Ивана Грозного, Екатерины Великой; в локальных традициях часто доминируют имена «местных героев», например, местночтимых святых). При этом если перед нами рассказ, в котором конкретные имена не упоминаются (о кургане: «а там какой-то генерал в золотом гробу похоронен») или «сочиняются» (например, выводятся из топонимов; см. о деревне Рогачино: «первым здесь жил мужик, Рокач звали»), это не делает подобные рассказы менее «идеальными» чем рассказы о, скажем, Александре Невском. Второй признак, который, по моему убеждению, типичен для исторического предания (во всяком случае, в русской традиции) — отсутствие морализаторского пафоса. В приведенном выше тексте среди прочего идет речь о полном разорении деревень литвой, а так же о «подвиге» жителя д. Ворониха, убившего чужака поленом. Мы видим, что эти события не получают эксплицитной моральной оценки, которая обязательно бы возникла, если бы речь шла не о «ранних», а о современных людях, вернее о их поступках. Впрочем, такая оценка могла бы возникнуть, и действия литвы были бы в этом случае репрезентированы не как своего рода стихийное бедствие, но, например, как чудовищное преступление, а действия героического мужика — как проявление мужества или даже торжество патриотического духа. Здесь все зависит от аксиологических установок рассказчика, порой и от его настроения. Но повторю: обычно действия героев преданий никак не оцениваются, они находятся вне повседневной системы моральных координат. Поэтому следует с осторожностью относится к ранним пересказам народных исторических преданий, зачастую полным патриотического пафоса или чувства сопереживания к жертвам. В большинстве случаев все эти эмоции осознанно или бессознательно привнесены в рассказ самим собирателем и /или публикатором фольклорных текстов. Еще один факультативный признак предания, который делает тот или иной рассказ типичным представителем этого жанра. Это так называемая «установка на достоверность», т.е. репрезентация информации таким образом, чтобы убедить слушателя в реальности (а не выдуманности) описываемых в рассказе событий. Иногда этот признак репрезентируется в терминах веры рассказчика в то, что описываемые им факты происходили именно так (или примерно так), как он излагает. Это признак часто считают родовым для всего пространства фольклорной несказочной прозы. Таким образом, он должен быть присущ и идеальному историческому преданию. Однако, на мой взгляд, «установка на достоверность» является факультативным признаком предания. Конечно, очень часто тот или иной рассказчик демонстрирует свою убежденность в достоверности своего рассказа. Но он может и сомневаться, открыто оспаривать эту достоверность, что обычно проявляется в его осторожных или даже скептических комментариях («А уж правда ли это, не знаю. Так люди рассказывают»; «Мне врали, и я вам вру»; «Да все бабки брешут, а я не верю в это»). При этом важно, что скептик может изложить историю, в которую он не верит (или говорит, что не верит), или, говоря в более подходящих здесь терминах, «пересказать чужие слова». И какую бы риторику он не использовал, мы получим полноценное историческое предание. Таким образом «установка на достоверность» — критерий для исторических преданий (и не только для них) факультативный. Сейчас, суммируя все вышесказанное, попытаемся дать определение идеальному историческому преданию. Это рассказ о событиях, которые произошли во времена, осмысляемые как находящиеся вне актуальной памяти рассказчика и его современников, но в пространстве ему хорошо знакомом, событиях, приведших к возникновению актуально существующих (или недавно существовавших) локальных явлений. Типичным отдельное предание делают наличие в нам узнаваемых имен персонажей, отсутствие морального измерения и демонстрация рассказчиком веры в то, что все было так или примерно так, как он рассказал. Из данного определения исторического предания более или менее ясно, какие перспективы изучения этого явления у нас есть. С одной стороны, можно заняться выяснением истоков мотивов, сюжетов, образов, реализующихся в тех или иных текстах, т.е. вопросами генезиса, с другой стороны, попытаться изучить специфику бытования преданий. Последняя задача предполагает постановку вопроса о функции подобных рассказов. И тут надо сказать, что в течение долгого времени в науке преобладала точка зрения, согласно которой исторические предания как своего рода память народа являются не просто плодом народной фантазии, а отражением (пусть и искаженным) реально произошедших событий. В соответствии с этой концепцией, наиболее последовательно проявившейся в «теории отражения», исторические события попадают в фольклор (например, в исторические предания) автоматически — в силу того, что они имели место в прошлом. В качестве причины существования в культуре тех или иных текстов исторического содержания допускался некий исторический факт, но не потребность коллективного сознания в том, чтобы определённая информация циркулировала в данной традиции. С «историческим» подходом к природе преданий (и соответственно, к перспективам их изучения) конкурировал другой, «фольклористический», сторонники которого обоснованно сомневались в том, что предания прямо связаны с событиями прошлого, и старались найти их фольклорные корни (т.о. этот подход тоже является генетическим). Между тем смена точки зрения на природу «коллективной памяти» — попытка ответить на вопрос «зачем?» (а не «откуда?») — дает иную, функционалистскую перспективу для рассмотрения устных рассказов исторического содержания, широко бытующих в крестьянской среде и не теряющих своей «фольклорности», несмотря на то, что современный крестьянин уже не «давешний». Он испытал распространение городской традиции через школьное образование, средства массовой информации и т.п. и успешно адоптировал то, что получил. Но при всем при этом исторические предания, и ныне широко бытующие среди крестьянского населения России [1], демонстрируют высокую степень устойчивости во времени своей морфологии (образы-имена, сюжетика). По-прежнему в одной локальной традиции сосуществуют различные, иногда конкурирующие, представления о происхождении того или иного объекта и, соответственно разные исторические предания, приуроченные к нему; по-прежнему мы сталкиваемся с внутренней противоречивостью, присущей некоторым рассказам; и по-прежнему рассказчики сопровождают свои истории скептическими комментариями, подвергая сомнению надежность своих источников. В чем же относительная устойчивость исторического предания? Мне представляется, что в специфике его функции и способе функционирования в пространстве современной деревни. Как уже говорилось, одной из основных особенностей функционирования исторических преданий, помимо их этиологического характера, является отчётливая тенденция рассказчиков к точной локализации событий, о которых идёт речь. Тексты подобного типа не только отражают представления о системе пространственных объектов, особенно отмеченных традицией как локусы ритуального тяготения (сельские святыни) и/или суеверного избегания («страшные» места; места, «где чудится»). Такими рассказами эта система формируется. Современное состояние ландшафта и особенности расселения в регионе зачастую осмысляются в терминах событий, произошедших в «ранние» (или, по народному выражению «забудущие») времена. Помимо этого, многие современные ритуальные практики, особенно те, которые осознаются носителями традиции в качестве специфически местных, тоже часто рассматриваются как результат каких-либо событий. Возникновение особых деревенских «заветных» (т.е. установленных по обету) праздников, учреждение культа почитания местных святынь описываются как реакция «ранних» людей на какие-либо экстраординарные события: «Боровско всё сгорело в Петров день. И вот тогда стали праздновать — это давно! — этот Петров день» (д. Боровское Хвойнинского района Новгородской области). Эти наблюдения позволяют нам говорить о том, что именно потребности современной культуры в структурировании пространства (и времени в случае с «заветными» праздниками), осмыслении и легитимизации особенностей тех или иных практик определяют специфику восприятия прошлого. Предания не только придают значения каким-либо объектам окружающего мира. В силу того, что эти значения интернализируются, нарративы определённым образом обусловливают выбор когнитивных, нарративных и акциональных стратегий. Носителю традиции не обязательно помнить точное содержание услышанного им когда-либо рассказа. Он способен сконструировать свой «нарративный ответ» на основании той системы значений, которая ему знакома. Интернализованность социально организованного мира позволяет справляться с проблемами, возникающими при столкновении с относительно новыми ситуациями, будь то беседа с фольклористом или вновь возникшая ритуальная практика. Необходимо отметить, что апелляция к минувшим событиям не является единственным способом определения значения каких-либо объектов и практик. В традиционной культуре существуют механизмы когнитивного структурирования реальности, альтернативные этиологии. В этом выражается то разнообразие практики концептуализации, которое часто не соответствует ожиданиям учёных, а также мнению самих носителей культуры. В процессе проведения полевых исследований нередко приходится сталкиваться с тем, что значительная часть информантов избегает обращения к прошлому как принципу описания объекта [2]. Для многих носителей традиции объяснить, чем является какая-либо деталь ландшафта, значит рассказать о том, что принято делать в этом месте (например, как строится обряд почитания местной святыни) или что там с кем-либо произошло (рассказы о «чудах», видениях и т.п.). Так, участники фольклорно-этнографической экспедиции Европейского Университета в Санкт-Петербурге, работая в деревне Миголощи (Хвойнинский район Новгородской области), в непосредственной близости от которой находится могила местночтимого святого Марка Пустынника, с некоторым удивлением обнаружили, что большая часть людей, принимающих активное участие в ритуалах почитания этой могилы, совершенно не интересуется ни самой личностью святого, ни его деяниями и, соответственно, не могут он них рассказать. Марк Пустынник воспринимается многими как название места, где кто-то похоронен и где находится колодец со святой водой [3]. Рассказы о происхождении «святости» этого места оказываются как бы избыточными по отношению к описанию деталей ритуала и случаев чудесного излечения. Конечно, нельзя говорить о том, что этиологических рассказов, связанных с этим локусом, вообще не существует. Однако они распространены в гораздо меньшей степени, чем можно было бы ожидать. Особенно интересно, что даже знатоки традиции, известные в деревне в этом своём качестве, демонстрируют низкую степень «информированности» о личности Марка. И это несмотря на то, что односельчане убеждены в их компетентности в этом вопросе. Таким образом, рассказывание преданий, легенд и т.п. не является единственным способом придания значений тому или иному объекту. Средневековые могильники — локусы, практически всегда отмеченные традицией — для одних являются погребениями, оставшимися от «ранней» войны, для других — местами гуляний молодёжи, для третьих — деревенскими святынями. Список мнений можно продолжить, и здесь важно, что он является закрытым для того или иного варианта традиции. Но всё-таки это набор достаточно разнообразных вариантов. То обстоятельство, что свидетельства разных информантов противоречат друг другу, имеет одной из своих причин различия в экзистенциальном опыте и аксиологической ориентированности рассказчика. Так окрестные крестьяне по-разному интерпретируют происхождение жальника (средневекового могильника, расположенного у деревни Заделье (Хвойнинский р-н Новгородской обл.), который является местным почитаемым местом. Для одних это «ничья полоса», и здесь актуализируются представления о справедливости доколхозного землевладения — не свою полосу никто не мог трогать. Мнение, согласно которому жальник является участком, оставленным по завету (обету), основывается, с одной стороны, на близком знакомстве с практикой организации заветных святынь, с другой — на представлении о рациональности раннего землепользования. Для людей же, ориентированных на участие в церковных религиозных практиках, жальник является своеобразным эквивалентом храма, и они, высказывая такое мнение, исходят из того, что раньше культовых объектов было гораздо больше, и у каждой деревни была своя святыня, куда ходили молиться, когда не было возможности дойти до церкви. Здесь мы сталкиваемся со следующей проблемой, связанной с изучением природы коллективной памяти. Этиологические рассказы «исторического» содержания, т.е. исторические предания, выполняя ограниченный ряд функций в структурировании реальности, демонстрируют крайнее разнообразие в других аспектах, даже в тех случаях, когда мы имеем дело с одним локальным вариантом традиции. Так, в том же Хвойнинском районе жители деревни Спасово совершенно по-разному представляют происхождение «жальников». По мнению одного информанта, жальник — это место, где раньше была церковь. По мнению другого, там раньше жили баре. Некоторые убеждены, что это скотский могильник. Наиболее же часто жальники осмысляются как холмы, как-то связанные с литвой. При этом последняя может пониматься и как «народец», и как название «ранней войны». Соответственно, говоря о том, что здесь «литва шла», одни информанты имеют в виду: «была война», другие: «здесь проходили какие-то войска». Вообще, термин «литва» довольно часто встречается в устных рассказах данного региона. С литвой соотносят найденные вне привычных мест захоронения кости, чудом уцелевшие во время нашествия церкви, возникновение пустошей (мотив деревень, после литвы отстроенных на новом месте) и, наконец, уже упоминавшееся возникновение жальников. Здесь интересно, что в большинстве случаев в рассказе каждого информанта литва выполняет только одну из перечисленных функций (хотя некоторые рассказчики стараются все «списать» на литву; в этих случаях враги-иноземцы играют роль своеобразных культурных героев). Таким образом, один термин имеет довольно широкое поле значений, и к нему прибегают для обозначения (и объяснения) целого ряда явлений, которые актуально присутствуют в повседневных и ритуальных практиках. Как я попытался показать выше на нескольких примерах, коллективная память в локальной традиции не выражается в циркулировании ряда одинаковых текстов, отражающих сходные представления о прошлом. Скорее можно говорить о наборе схем концептуализации и некоторой системе элементов, которые могут попадать в конкретные построения, производимые посредством таких схем. Традиция предоставляет своим носителям определённый выбор. Например, для того, чтобы как-либо отметить такой пространственный объект как жальник, можно прибегнуть к актуализации одного из тех концептов, которые соотносятся с представлениями о «чужом». Этим концептом может быть оставленное разрушенное жилье или церковь, погребения т.н. «заложных» покойников, кладбища животных, оставленный по завету, т.е. отданный «миру священного», участок земли и т.п. Какой бы вариант не был выбран при построении конкретного нарратива, функция этиологического рассказа — отдать определённый локус «миру чужого» — будет выполнена. Кроме того, важно, что один и тот же концепт может быть использован в разных ситуациях, круг которых, конечно, ограничен. Таким образом мы можем определить историческую память коллектива не как отражение в сознании носителей культуры исторических фактов, но как динамический процесс конструирования смыслов, придаваемых ныне существующим реалиям. Приложение 1. (Соб.) — А что такое жальники [4]? Говорят, что жальники. Что за жальники такие? — А это, доченька, жальники такие. Раньше-то, ра-а-аньше, давно-то, давно литва така шла, литва. Били народа-то. Вот, где народ-то убит, в этом месте вот эти жальники. Там народ-то зарыт. И они на роще там у нас есть, жальники такие, у деревни. Литва така шла, дак вот — жальники. Лет-то сто уж, тысячу годов, наверно, прошло. Так вот они, жальники, там и есть — там народ похоронен. (Соб.) — Так это литва поубивала? — А это литва. Шла литва — народа-то били. (Соб.) — А что за литва такая? — А это народ был злой. Маленькой, говорят, такой народ был. Он злой был. Маленькой народ да маленькие люди. (Сергеева (Петрова) И.К., 1900 г.р. 28.06.98. д. Миголощи Хвойнинского р-на Новгородской обл.) 2. (Соб.) — А вот что, не говорят, что вот здесь такая в старину литва проходила? — Как? (Соб.) — Литва проходила. — А вот, она и была, вот там деревню-то, Молодильно, она вот это… Ну, всё разрушило. (…) Но это, литва, потом, по преданию, как пишут, она оста… остановилась в этой… в Тихвине. Город Тихвин. Ну, конечно, здесь вот были такие, набеги небольшие. А в Тихвине… остановилась. Как и эта, Отечественная война: немец пришёл к Тихвины и кончая Будогощ. Будогощ — станция. Мы уже были для ва… вакуировать предназначены. Но не… немец-то остановился. Тот раз в Тихвине оста… Есть такая икона — Тихвинская Божья Матерь. Божья Матерь — одна. Только в какой… в какие… местах она… это, является. Вот в Казани… Казанская есть, Тихвинская, Владимирская. (Соб.) — Так а почему дальше Тихвина они не пошли: не смогли потому что? — А их так — по преданию сказано, что оне дошли до Тихвина, вот тут вот такие небольшие были эти… партии. И оне там как будто бы… как будто бы их… ослепило. Не то что оне ослепли, а им тускло показалось. И показалась им Пресвятая Богородица, мать Иисуса Христа. И оне со страхом — это вот и в календаре пишут, и книжки… бывали такие, читала и я, и мама рассказывала — и оне со страхом с Тихвина ушли. Это литва. А в эту войну — тоже. Дошли они до Тихвина, немец. Тихвин не так далеко (…) Так мама и всё говорила, что в Тихвине опять остановились немцы, как тогда и литва. (Егорова (Алексеева) Татьяна Гавриловна, 1921 г.р., ур. д. Молодильно. 12.07.98. д.Молодильно Хвойнинского р-на Новгородской обл.) 3. [вопрос собирателя о происхождении деревни] — Говорят, слух такой прошел, шо ездил… Как ево звали… Не из деревенских… Ехачи на лошади с Бабино… Не Петр Первый… а, мож, и Петр Первый. Кто-то из них. Ехал, да и говорит — ему попалась женщина первая на етом месте — «Я раз стретил перву женщину, это будет Бабино деревня». Теперь поехал по дороге в нашу. Стретился мущина. Он говорит: «Как тебя зовут?». Тот говорит: «Савка». «Савкино будет, раз Савка». Теперь поехал до Котлов. Поднялся, говорит: «Это место похоже на котёл. Будут Котлы». (Егорова Д.С., 1916 г.р., 12.09.98. д. Савкино Кингисеппского р-на Ленинградск. обл.) 4. Соб.: Сопки у вас есть? Инф.: Вон в поле сопки. Литовское разореньё! Ворониха была вот там, на той горушке, не здесь. Вон жальник (могилы тоже). Тут шла. Токо уж это давно. (…) Заметно, из каменья. Дак это литовцы. Соб.: Литовцы там… Инф.: Литовцы хоронены. А может, тут же и русские. Вот в Долбениках зовут литвой [5]. Мужик убил литовца. И его прозвали литвой. Так и зовут. Ну сейчас-то нет там никого тоже! Пришли, он взял и убил — поленом ударил. Тут всё шло… под чисток тут всё было снесёно. Эта деревня была на другом месте. Так это уж триста лет. Это, доченьки, давно всё было. Это токо в книжке оставши да вот так… (Алексеева Е.П., 1911 г.р., авг.1998, д. Ворониха Хвойнинского р-на Новгородской обл.)
Инф.: Не знаем мы. В детстве мы ходили туда, играли. Да и взрослые ходили, гуляли там в жальнике. А ничово не знаем, откуда он появился. И как он появился - ничово не знаем (ЕУ-Хвойн-98, № 19 МАМ). Инф.: А там были два домика… жила там… батюшка. И монашеньки жили… и могилка там, этого… как священника… и вот к этой могилке мы ходим… Если заветишься, тоже на Марка ходят… здоровьица просят… помоги, Господи… Чего-нибудь заветишься… Полотенчики повесят там… могилка, а на могилке крестик стоит… полотенчиками обвешено… Соб.:А чья могилка? Инф.: Дак это там захоронен… как… священник или там это… Ведь они там жили, монашек там хоронили… А эта могилка, она уж сколько лет, незаметно… Там она и огорожена…(ЕУ-Хвойн-98, № 2 СМА). Любопытно, что активно циркулирующие среди местных жителей слухи о том, что тело Марка Пустынника давно вырыли кладоискатели, не приводят к снижению "святости" данного локуса в глазах его почитателей.
|
|