<<   Герасимова Н. М. Поэтика плача в севернорусских причитаниях

Для переходных обрядов, зафиксированных в севернорусской традиции, характерно включение в ритуальную практику вербальных текстов, имеющих ритмическую и ритмико-мелодическую природу. Как правило, эти тексты относятся к календарной и семейной обрядности и оформляют реальный, культурный и метафизический сюжет, связанный с преодолением границ «этого» и «иного» миров. В содержащих эти представления культурных текстах и народных поведенческих нормах отразились различные отношения человека со смертью как важнейшей формой приобщения человека к инобытию. Особенно показательны в этом отношении тексты похоронных причитаний, как одной из основных компонент народного похоронного обряда.[1]

Уже первые его исследователи обратили внимание на нравственную природу, исключительную эмоциональность и поэтичность севернорусской причети — основного фольклорного жанра, сопровождающего и оформляющего ритульные действия, связанные с переходом человека в иной мир. Так, Е. В. Барсов, первый составитель антологии севернорусских причитаний — фундаментального труда «Причитания Северного края», писал об исполнительницах народных причитаний — вопленицах, передающих из поколения в поколение традицию выплакивать горе словами: «Вопленица по преимуществу является истолковательницей семейного горя; она входит в положение осиротевших; она думает их думами и переживает их сердечные движения; чем богаче ее запас готовых оборотов и древних эпических образов, чем лучше обрисовывает она думы и чувства в животрепещущих явлениях природы, тем умильнее и складнее ее причитания, тем большим пользуется она влиянием и уважением среди народа. Отдать последний долг умершему собираются иногда целые селения, а потому мы не вполне определим значение вопленицы, если будем представлять ее истолковательницей чужого горя; влияние ее — шире: она объявляет во всеуслышанье нужды осиротевших и указывает окружающим на нравственный долг поддержки, она поведает нравственные правила жизни, открыто высказывает думы и чувства, симпатии и антипатии, вызываемые таким или другим положеньем семейной и общественной жизни…» [13: 6]

Эта нравственная установка причитаний, конечно, по-разному реализуется в традициях разных регионов, в местных «школах» причета, у различных исполнительниц. Так, расширение границ собирательской деятельности привело к выявлению особенностей, связанных с теми способами передачи традиции, которые свойственны именно данному региону или констатации значительных отличий в разработке отдельных тем или приемов поэтического языка, оформляющего тот или иной обрядовый момент. Характерны в этом смысле высказывания исследователей, сравнивающих не только значительно удаленные в пространстве регионы, но и сопредельные области распространения причета. Точкой сравнения служит, как правило, олонецкий причет, как традиция, сформировавшая в значительной степени представления о каноне и характере образности русских причитаний. Уже М. К. Азадовский вслед за первыми исследователями причети отмечал в своих «Ленских причитаниях», что столь сильно развитое в олонецких причитаниях эпическое начало, когда личное горе приобретает почти космический масштаб, захватывая все стороны народной жизни, как социальные катаклизмы, так и бытовые стороны народного уклада, не целиком соответствует традициям других регионов. «В записях из других мест, особенно в записях малорусских и белорусских, отмечается прежде всего почти полная утрата эпических элементов и безраздельное господство лирических. Причитания сводятся к простому и несложному выражению личного горя и тяжкой скорби по поводу постигшей утраты. Воспоминания о прошлом (не всегда сформировавшиеся в цельный рассказ) и изображение своего печального положения после смерти близкого и дорого человека — их основное содержание.» [1: 10-11]. Современные собиратели, деятельность которых основана на тщательных полевых изысканиях, также показывают вариативный характер общерусской традиции, исходя из комплексного и глубинного изучения традиций исполнения причитаний в различных регионах. Например, Б. Б. Ефименкова, исследуя вологодские причитания по умершим, писала, что они, «примыкая к северной традиции, имеют свой облик и заметно отличаются, например, от олонецких причитаний, долгое время считавшихся эталоном северного русского плача… Так, в Междуречьи Сухоны и Юга и на Верхней Кокшеньге не принято похоронный плач превращать в рассказ о жизни покойного и обстоятельствах его смерти, как это делала Ирина Федосова. Здесь и в надгробных, и в поминальных причитаниях основное место занимают поэтические приемы выражения горя осиротевших» [4: 15].

Представленные в настоящем издании тексты причитаний достаточно традиционны, о чем свидетельствуют сравнение образцов из различных северных ареалов: Пудожского, Медвежьегорского районов Карелии; Каргопольского, Бабушкинского, Тотемского, Тарногского районов Вологодской области; Мезенского, Северодвинского, Лешуконского районов Архангельской области; Лузского района Кировской области, а также привлекаемые для сопоставления образцы из других районов Русского Севера. Традиционная природа представляемой причети объясняется не только исторически сложившимися причинами, культурным притяжением «Исландии русского эпоса» — Олонецкой губернии, мощным новгородским влиянием и т.д. Сходство отдельных причетов разных районов определяется устойчивостью самого похоронного обряда, его отдельных частей, к которым приурочено произнесение формул, представляющих определенные тематические блоки, имеющие стереотипное стилистическое выражение. Но в тоже время каждый из приводимых текстов причета — результат неповторимого импровизационного действия, в котором индивидульная манера исполнения основана на личном переживании обрядовой ситуации, персональном знании традиционных клише и приемов лирического излияния, которые используются в отдельных моментах обряда. Основу этого действия составляет своего рода ритм, в котором течение обрядового сюжета — сменяющие друг друга обрядовые положения и ситуации — развиваются через синхронное выплакивание происходящего в музыкально-словесном ритмическом звучании. Поэтому столь необходимо сочетание в издании вербальных текстов и сопровождающей их аудиозаписи. Тексты причети, представленные в обычных фольклорных сборниках, не дают возможности наблюдать именно эту существенную сторону причети как синкретического фольклорного искусства, — сочетание музыкального ритма со словом и действием. В то время как следствием такого соединения и является свойство причитания выполнять роль утешения. «Вопли», использующие традиционные ритмические механизмы народной поэтической речи, имеют кроме ритуальной и психосоматическую функцию, позволяя в словах «выплакать» горе и тоску, вытеснить негативные переживания, преобразить их в позитивную энергию. Можно сказать, что в этом смысле плачи представляют собой психологический аналог речи, точнее, «говорения» и смеха, имеющего восстанавливающую и продуцирующую силу. Отдельной проблемой представляется определение связи плача-речи со смехом в похоронной обрядности, их функционально-генетическая общность и формы сосуществования в обряде. Крайне неточными будут все рассуждения о природе народной причети, не учитывающие ритмико-мелодического рисунка живого звучания причитаний.

Цель настоящей статьи — показать, в какой мере публикуемый материал является традиционным, характерным для севернорусской традиции причитаний. Для этого необходимо обратиться к тем приемам поэтического языка и стиля, которые служат традиционными средствами выражения народных мировоззренческих представлений и составляют неоспоримое богатство живой народной поэтической речи.

Как известно, причитания, плачи, вопли, заплачки достаточно однородны по своему эмоциональному настроению, приемам поэтического языка и ритуальной функции на всем протяжении похоронного обряда. Об этом свидетельствует прежде всего повторяемость сходных ритмических конструкций и лексики во всех представленных типах причетов. Но все же в севернорусской традиции можно заметить связь определенных типов похоронного причета с определенными моментами обряда. Как правило, отдельное причитание содержат устойчивый тематический комплекс, который соотносится с происходящим в данный момент действием, оформляя и комментируя его. Другим основанием внутренних различий в типах причета является открытая адресация — аппеляция к конкретному лицу, к которому обращен причет (брату, мужу, жене, внучке и т.д.). Важным для поэтического рисунка причета является и ролевой статус причитающей (мать, жена, бабушка, соседка и т.д.). Таким образом, поэтический текст каждого конкретного причитания одновременно зависит как минимум от нескольких условий:

— характера «языковой личности» исполнителя как носителя определенного языкового, культурного и социального диалектов, имеющего определенную биографию;

— его психосоматического состояния, определяющего перцептуальный характер времени и пространства обрядового действия;

— роли исполнителя в обряде, его обрядовой функции (мать, жена, соседка и т.д.);

— коммуникативного статуса текста, ориентации текста на определенного адресата (покойный, соседи, дети и т.д., включая и автоориентацию)

— конкретной формы ритуального события (внос гроба, поминки и т.д.);

— знания традиции (включая музыкальную традицию исполнения) и направленности на ее воспроизведение.

В настоящем издании представлены не все традиционные тематические комплексы, формирующие разные типы причетов, содержащихся в севернорусской причети. Так, например, хорошо представлены поминальные причеты, но нет причитаний при вносе гроба или при остановках по дороге на кладбище. Некоторая неполнота объясняется вполне практической целью — дать достаточно внятную и показательную аудиозапись. Поэтому необходимо восстановление обязательного ритуального контекста, о котором можно судить, в частности, по представленной в настоящем сборнике статье С. Б. Адоньевой.

Последовательность этапов севернорусского похоронного обряда, сопровождаемого причитаниями, несколько варьируется в отдельных регионах, но в целом она достаточно устойчива и развивается по следующей схеме:

плач-вопрошение во время констатации смерти;

плач-оповещение во время прихода соседей;

плач при вносе гроба;

плач при выносе покойного из дома;

плач по дороге на кладбище;

плач при опускании гроба и надмогильная причеть;

плач при возвращении с кладбища и поминальные причеты [12: 38-39; ср.: 15: XIV-XV; 9: 132; 4: 15-22].

Мотивные комплексы и тематика причитаний.

Традиционными мотивами для начального этапа похоронного обряда являются темы-сетования, обращенные к покойному в плаче-вопрошении. Описание состояния скорбящей — обычный зачин для такого типа причета:

Формула «ясны очи помутилися», имеющая иногда и более общий характер, является как бы рефреном, повторяемым и по отношению к себе, описывая собственные переживания, и по отношению к умершему, обозначая печальный момент его перехода в иной мир. На акциональном уровне это формула маркирует действия, связанные с преобразованием «живой-мертвый», которое начинается с того, что покойнику закрывают глаза [2: 106] и реализует символическую оппозицию света и тьмы как метафор жизни и смерти.

В трансформированном виде она употребляется всякий раз, когда нужно обозначить именно движение перехода от состояния к состоянию, от одной реальности к другой.

Типичным мотивом для плачей-оповещений является мотив ожидания вести или мотив сна-бессоницы как предчувствия смерти в доме. Он, как правило, вводится формулой «мало спала, много видела». Той же формулой вводится мотив посещения умершим дома:

Вариации этой формулы связаны с темой ожидания пробуждения умершего:

Эти формулы, очевидно, связаны с традиционной для народного сознания оппозицией сна и бдения, широко представленной как в акциональном плане обряда [2: 110], так и фольклорных текстах, ориентированных на воплощение семантической оппозиции «жизнь-смерть». Интересно, что эти формулы весьма характерны и для свадебного причета, и для волшебной сказки, которая развивает эту семантику в теме сна/смерти героя.

Традиционным моментом в причетах в доме являются и разнообразные упреки, обращенные как к окружающим:

так и к умершему:

Они получают свое развитие в формулах риторического выспрашивания о причине смерти, которая всегда изображается как внезапная:

Причина смерти может изображаться как обида на родных, поэтому распространены обращение к покойнику или покойнице с просьбой о них рассказать:

В этом причитании на смерть сестры, записанном в Вологодской области, развивается мотив трудной судьбы, тяжелой работы покойной:

Здесь очевидно сочетание традиционных эмоциональных формул причета с описанием личной судьбы покойной. Такие описания составляют импровизиционную силу причета, соотнося индивидуальный лирический опыт с каноническим опытом, воплощенном в формулах:

В случае, если о себе причитает вдова, она может описывать свою собственную трудную жизнь, особенно после смерти мужа:

Они могут развиваться в обращение к покойнице с просьбой не забывать родных:

Формулы памяти-забвения могут рифмоваться с темой сиротства оставленной семьи, которая характерна также для плача-оповещения, обращенного к близким, родным и соседям;

Тема сиротства детей может быть развита как обращение к ним матери, родственницы или соседки, т.е. как объективная характеристика их будущей судьбы, своего рода предсказание, или передана как субъективное эмоциональное переживание, например в причитании по бабушке или матери:

Другой тематический комплекс составляют формулы выкликания мертвого. Это может быть:

— обращение к мертвому с просьбой ожить:

— обращение к мертвому с просьбой посмотреть на свою семью:

В той части обряда, когда причитания произносятся в избе, дом после смерти изображается как тесный, стылый, холодный:

Как плач-сетование оформляется традиционный мотив сборов в дорогу, когда к покойному обращаются с риторическими вопросами-недоумениями:

Тема сборов в «дальнюю дорогу», как правило, вводит центральную для похоронного обряда тематику, связанную с противопоставлением этого и иного миров. Хронотоп дороги как один из главных символов переходных обрядов связан с реализацией архаических представлений о преодолении границы между мирами. «Дорога и связанные с ней представления образуют сердцевину похоронного обряда, так как именно посредством этих образов разрешается его основная коллизия — соединение сфер жизни и смерти (и шире — своего и чужого) и достижение преображения в результате такого соединения» [8: 228]. В похоронном обряде это — и реальное движение от дома к могиле, и символическая акция, оформляющая метафизическое пространственное движение. В причитаниях это движение осмысляется во множестве метафорических образов, группирующихся вокруг двух центральных тем, организующих символический сюжет поминальной причети. Такими центральными темами являются темы выкликания умершего с того света и гощение умершего в доме. Первая тема связывает начальные действия обряда, отраженные в вопрошающей риторике причетов — вопрошений с конечной, но не окончательной его стадией. Повторяемая и в календарном и в семейном коде традиции, она символизирует вечную связь живого и мертвого, «родителей» и детей, предков и потомков.[2] Вторая же тема, связанная с образом «гостя», «гощения», «угощения» [7: 103-113] как бы переводит невидимый план в видимый, отражая традиционные народные представления о возможности нормального посещения предками живых в определенное, строго ограниченное время [2: 115].

Дальняя дорога, изображаемая как «торная», «трудная», «слезная», связывает темой испытания мир живых и мир мертвых. Причем это именно взаимная связь. Высокий поэтизм причета заключается прежде всего в том, что плачущая как бы мысленно проходит путь покойного, шаг за шагом. Ритмика причета, основанная на бесконечных параллелизмах, возвращениях и развитиях одних и тех же музыкальных и лексических конструкций переводит перцептуальное пространство и время в концептуальное. Если пространство и членится как-то, то только через внутренние усилия по его преодолению. Плачущая, в прямом смысле потерянная женщина мысленно вступает в «иной мир», где время бесконечно, а пространство безгранично. Образ «иного мира» в причете устроен на снятии оппозиций «близкое-далекое», «низ-верх», «горнее-дольнее». Запредельный мир становится здесь беспредельным:

Пространственная символика поддерживается образной символикой. Как будет показано ниже, образ кукушки связан в традициях плача с образом горюшицы-вдовы:

Еще один традиционный образный мотив — отсутствие «весточки» из иного мира — сближает похоронную причеть с рекрутской:

Символика горя, утраты сближает похоронный обряд с рекрутским, в котором путь-дорожка интерпретируется как изменение участи в тех же формулах, как в похоронном причете:

Для поминальной обрядности характерной темой является тема «поиска умершего». В традиционном надмогильном причете она может быть и не связана композиционно с другими темами надмогильной причети, в таком случае развивается образный мотив «невидимости» мертвого, «недоступности» его для живых; героиня причета ищет умершего среди живых и не находит:

Но чаще тема «поисков умершего» является экспозицией, прелюдией к самому, пожалуй, известному русскому плачу. Это плач заклинательного, заговорного характера. Он становится апофеозом мысленного движения к покойному в поминальной обрядности. Это вопль-обращение к стихиям (высшим силам) с просьбой разорить могилу:

или

Обращение к стихиям или божественным силам с просьбой раскрыть могилу часто сопровождается просьбой оживить умершего:

Третья тема может продолжать первую, минуя вторую, представлять редуцированную или амплифицированную форму причета., что зависит от мастерства исполнительниц и местной традиции в развитии темы. Мы специально дали значительное количество вариантов воплощения этих тем, чтобы показать, насколько устойчив характер образности и сочетаемости мотивов. Можно предположить, что сравнительно малая вариативность этого тематического блока, стабильный состав мотивов в него входящих, обширная региональная сфера распространения объясняется не только архаичностью его содержания, но особым строением, — ориентацией на заговорную структуру. Ступенчатое сужение как прием композиционного строения, столь распространенный в заговорах, находит здесь свое оптимальное и мотивированное выражение в аппеляции к стихиям с просьбой разрушить последовательно преграды между мертвым и живым.

Формулы «я развею-то горе, рассыплю» и «как раскину я да очи ясные» и их вариации, принадлежащие миру личных переживаний и действий плачущей, сдублированные действиями стихий «расколите гробовы доски», «рассыпьте по песочикам», становятся своеобразной формой психологического параллелизма. Данные через побудительные формы как последовательность и через композиционные — как одновременность, они передают ощущение космичности, масштабности личного горя, распространяемого на весь мир.

Этот тематический блок формул часто завершаетсяся близкой к сказочным формулой-заклинанием «стать по-старому, по-прежнему»:

Поэтический комплекс поминальной причети содержит еще одну тему, которая по-разному осмысляется даже в близких региональных традициях, но закономерно завершает сюжет «возвращения» умершего к живым. Это приглашение к умершему посетить праздник, пир. Здесь тема «ожившего покойного» получает дальнейшее развитие:

В причитаниях отражен обычай поминать покойного ритуальной едой на кладбище. И поэтому кажется вполне оправданным призыв к по-койному принять участие в тризне:

Но здесь пир, обед приготовлен именно покойному, он ледяной, холодный, снежный, что возвращает к событиям начала похоронного обряда в интерпретации причета:

С другой стороны, покойного приглашают принять участие именно на его празднике:

Впрочем, общерусский обычай поминать покойного едой не только на кладбище, но и в доме находит свое специфическое выражение, например, на Вологодчине. Так, в Белозерском районе покойника приглашают в дом на поминки отнюдь не метафорически:

«В урочные дни человека (9-й, 20-й, 40-й) идут на кладбище и «приводят» покойника, приглашают в дом и усаживают за стол. И те, кто приводит, и те, кто встречают — причитают. Все эти дни моют в доме полы и топят баню. «Зовут покойника мыться, кладут ему на лавку чистое белье и подушку. Подождут, когда он помоется, потом моются сами» [14: 169].

Конечно, нельзя сказать, что причитания впрямую описывают происходящее в акциональном плане ритуала, скорее, они переинтерпретируют общий символический код традиции в поэтических терминах, но нельзя и согласиться с мнением, что «если покойник появляется среди живых (например, в поминальной обрядности, в быличках и подобных текстах), его путь остается в сфере представлений и не получает ритуального оформления» [3]. Вполне возможно, что поэтическая практика могла актуально сохранить достаточно архаические мировоззренческие стереотипы, поскольку вербальный план традиции не менее направлен на ее поддержание, чем акциональный. Хотя следует соблюдать известную корректность, помня справедливое мнение А. Н. Веселовского, высказанное в одной из его малоизвестных статей: «Семантически и по составу своих стереотипов похоронный обряд и верования, связанные с обрядом, значительно архаичнее причитаний, хотя и составляют с ними ритуальное единство. Общая закономерность заключается в том, что различные компоненты ритуального комплекса могут развиваться по своим законам и в своем темпе.» [Цит. по: 13: 438]

Функции поэтического языка в похоронном причете.

Пожалуй, нет другого такого фольклорного жанра, в котором личные переживания человека, входящего в отношения с иной реальностью, были бы столь глубоки и поэтичны. Только заговор мог бы иметь такую преображающую мощь, если бы он, также как причитание, был освящен искренностью человеческого переживания и силой душевного сострадания. Чем же объяснить такую необыкновенную выразительность похоронного причитания? Конечно, прежде всего спецификой его ритма, рисунком его поэтической мелодики[3] и образностью его речи.

Первое, что обращает на себя внимание в поэтике похоронного причета, — это метафоризация речи. Все исследователи отмечали, что метафоризации в причете подвергнуты не только основные мировоззренческие понятия и представления, такие, как жизнь, смерть, горе и т.д., но и социальные отношения и реалии бытового уклада. Переименовываются и сами участники событий и их действия, переобозначаются время и пространство. Метафорические замены для называния дома, гроба, хозяев, их родственников составляют здесь канонический план традиции. В приводимых текстах они достаточно очевидны. Так, лирическая героиня причета именует себя беднушкой, бедной горюшицей, горе-горькой, горемычницей, кукушицей, кручинной головушкой; мужа, хозяина — великим желаньицем, желанной ладой, законным семеюшкой, милым ладой, роженым сердеченьком; родственников — породушкой родовитой; детей — скаченными жемчужинками, сиротиночками горькими; девушку-невесту — белой лебедушкой; соседок — белыми лебедями; деньги — казной бесценной; последний путь — торной дороженькой; поминание — днем рожденьица и т.д.[4]

Принято связывать метафоризации текста в похоронных причитаниях со страхом перед негативным влияниям смерти, верованиями в особую магическую силу слов, означающих что-либо опасное, дурное, несчастное. Д. К. Зеленин, подробно рассмотревший способы поименования, точнее, — переименования слов, содержащих эти коннотации, в книге «Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии», писал, что «в запретах произносить имя умершего, а особенно в запретах говорить или даже вспоминать об умерших вообще отражено представление, что смертное начало может перейти через имя покойника к говорящему.» [6: 143-154] Первые представления сохранились и в обрядовой деятельности восточных славян. Через произнесение имени, как части человека, по законам симпатической магии беда, несчастье может оказать влияние на окружающих, и посему метафорическое обозначение представляет собой оберег своего рода. Называние гроба «домом», умерших — «родителями» (см. родитель-батюшко и родитель-матушка в наших причитаниях), детей — «жемчужинками» и т.д. вполне отражают эти представления. Конечно, в ряде регионов актуальность таких верований утрачена (например, в печерской традиции[5]), но в целом для севернорусской традиции она остается продуктивной [12: 12-12].

Одной из основых черт мифопоэтики причета является употребление эпитетов. Практически каждому понятию, предмету, лицу дается уточняющее, поэтическое или метафорическое определение. Некоторые из них связаны с приведенной выше функцией метафоры, другие передают эмоциональное состояние вопленницы или содержат экспрессивную оценку.[6] Большинство соответствует устойчивым общенациональным или региональным традициям употребления. Так, вода всегда ключевая, молодец всегда добрый, вино всегда заморское, ночь темная, лебедушка белая. Можно сказать, что для похоронной причети использование эпитетов имеет тотальный характер. Причетница как бы стремится обозначить каждое явление, дать ему эмоциональную оценку. Отсюда часто эпитеты нагнетаются в обозначении разных предметов или понятий: «удалой добрый молодец», «сегодняшняя темная ночь» «прекрасное людное слезливое кладбище», «свое да сердечно дитятко» и т.д. Наиболее распространены разнообразные пары эпитетов, что позволяет не только выстроить образную структуру строки, но и за счет структурной синонимизации поддержать развитие эмоциональной композиции причета. Вообще парность словоупотребления является характернейшей чертой причета. Многочисленные и разнообразные парные сочетания переполняют причетные тексты.[7] Они служат особой функции — абстрагированию и типизации понятий. Сдвиг смысла, который происходит при употреблении таких сочетаний, как «кормил да поил», «не побоялись да не пострашились», «крутая гора да высокая», по пути да по дороге«, «пора-времечко» не позволяет значению застыть в одном качестве. Смысл как бы вибрирует, движется в вечном выборе точного слова для выражения эмоционального состояния плачущей. Другая функция этого приема — мнемоническая. Формулы выстраиваются в бесконечные параллельные сочетания, поддержанные синтаксическим параллелизмом, они облегчают запоминание и сотворение импровизационного текста. Так, можно сказать «в мою грудь воздыханьице», а можно — «к ретиву сердцу разрываньице», а можно объединить их в параллельные конструкции:

Скрепление параллельных конструкций, сведение их к единому объемному образу происходит и за счет усиленной суффиксации, которая придает текстам не только внешнюю, но и внутреннюю рифму. Слова рифмуются между собой не только внешним образом. Благодаря уменьшительно-ласкательным суффиксам, заполняющим строфы и строки, они пронизываются единым чувсвом сострадания. Поддерживая повторяющиеся музыкальные ритмические формулы, слова становятся единым образом плача, единой открытой эмоцией, уходящей в вечность.

СНОСКИ

1. ▲ См., например: [9-16].

2. ▲ О семантике концепта "родители" в народной культуре см.: [5]; [6].

3. ▲ См. об этом статьи А.Ю.Кастрова, Ю.И. Марченко, Е.В. Хворостьяновой в настоящем сборнике.

4. ▲ См. список метафорических замен, использованных в текстах данного издания в Приложении.

5. ▲ См. описание похоронного обряда: [9: 135-138].

6. ▲ См. список эпитетов, использумых в публикуемых текстах в Приложении.

7. ▲ См. список парных сочетаний в публикуемых текстах в Приложении.

ЛИТЕРАТУРА

1. Азадовский М. К. Ленские причитания. Чита, 1922.

2. Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. СПб., 1993.

3. Байбурин А. К., Левинтон Г. А. Похороны и свадьба (2) // Исследования в области балтославянской духовной культуры. Погребальный обряд. М, 1990. Цит. по: [8: 114]

4. Ефименкова Б. Б. Севернорусская причеть. Междуречье Сухоны и Юга и верховья Кокшеньги(/Вологодская область). М., 1980.

5. Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии. Вып.1.: Умершие неестественной смертью и русалки. Пгр., 1916.

6. Зеленин Д. К. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии. Запреты в домашней жизни // Сб. МАЭ, 1930. Т. IХ.

7. Невская Л. Г. Концепт «гость» в контексте переходных обрядов // Символический язык традиционной культуры. Балканские чтения .2, ?????

8. Невская Л. Г. Семантика дороги и смежных представлений в погребальном обряде // Структура текста. М.,1980.

9. Обрядовая поэзия Пинежья. Материалы фольклорных экспедиций МГУ в Пинежский район Архангельской области в 1970-1972 гг. М., 1980.

10. Песни, собранные П. Н. Рыбниковым (в 3-х томах) // Изд. подг. А. П. Разумова, И. А. Разумова, Т. С. Курец. Петрозаводск, 1991.

11. Печорские былины и песни. / Зап. и сост. Н. П. Леонтьев. Архангельск, 1979.

12. Причитания. / Изд. подг. К. В. Чистов, Б. Е. Чистова. Л., 1960.

13. Причитания Северного края, собранные Е. В. Барсовым. Т. 1 «Похоронные причитания» / Изд. подг. К. В. Чистов, Б. Е. Чистова. СПб., 1997.

14. Разова И. И. Похоронный обряд Белозерского района Вологодской области // Белозерье. Вологда, 1994.

15. Русские плачи (Причитания). / Ред. текстов и прим. Г. С. Виноградова. Вст. ст. Н. П. Андреева и Г.С.Виноградова. Л., 1937.

16. Сказки и песни Белозерского края / Зап. Б. и Ю. Соколовы. М., 1915.