<< Богданов К. А. Счет как текст в фольклоре«…и чего нет, того нельзя считать» (Еккл. 1, 15) При огромном количестве исследований, посвященных семантике чисел в традиционных культурах [1], фольклористы и этнографы почти не имеют работ, анализирующих счет чисел, счет как таковой. Исследовательское небрежение к значению счета в общем объяснимо: тогда как семантика чисел лексически выражается числительными, т. е. определяется полнозначными словами, служащими для обозначения количества, меры, порядка, кратности (повторяемости), совокупностности (собирательности), разделительностности и т. д., счет оказывается как бы эпифеноменом числительных — «действием по глаголу „считать“», как определяет «счет» толковый словарь русского языка [2]. Говоря проще, если числительные — это слова, подлежащие филологическому изучению, то счет — процедура мысли и акциональная практика, хотя и выражаемая числительными, но к числительным все-таки несводимая, а потому и достаточно неудобная для собственно филологического анализа.[3] Выбор методики, удовлетворяющей корректному анализу счета в традиционных культурах, заставляет, таким образом, апеллировать к наукам, где методики описания мыслительных процедур и акциональных действий уже опробованы, прежде всего — к логике и психологии. Операции счисления присутствуют в фольклоре и как тема описания, и как композиционный прием, организующий функциональные элементы самого текста. Иными словами, счет может обыгрываться как содержательно, так и функционально, указывать на то, о чем говорится и на то, как говорится, причем план содержания и план выражения могут в этих случаях в большей или меньшей степени соотносится. Замечательным примером содержательного, а именно — сюжетного использования счета в фольклоре могут служить сказки и анекдоты о глупцах, которые не могут сосчитаться (сюжет J2031 T..; 1287 СУС) [4]. Комичность сюжета заключается в том, что глупцы пересчитывают друг друга, но никак не могут досчитаться одного человека — им оказывается сам считающий, который не включает себя в число тех, кого он собственно считает. Рассказы этого типа являются популярными и продуктивными. Жители одной Заонежской деревни носили даже прозвище, обязанное этому сюжету своим происхождением: «Девяты люди (Заон.) дразнят обывателей с. Кузаранды в Заонежье. Причиной этой клички, по уверению крестьян, служит старинное предание: обыватели с. Кузаранды в количестве 10 человек отправились в путь; после какой-то переправы они вздумали проверить, все ли они налицо, но сколько ни считали, кто ни принимался считать, всех участвующих в путешествии оказывалось уже не 10, а 9 человек. Как погиб один из товарищей и кто он такой, они никак не могли припомнить и сильно горевали. Кто-то уже посторонний пересчитал их, нашел, что они все налицо, и объяснил им, что все считавшие забыли сосчитать самих себя». [5] Сюжет «исключающего» счисления обыгрывают не только тексты — известны, например, лубочные картинки, построенные по тому же «счетному» принципу. На них изображались два смешных персонажи и подпись «Трое нас с тобой, смешных дураков» — третьим подразумевался зритель. С логической точки зрения ситуация «исключающего» счисления парадоксальна — яркой иллюстрацией на эту тему может быть знаменитой парадокс Рассела: деревенский парикмахер бреет только тех, кто не бреется сам, но кто будет брить самого парикмахера? [6] Нелишне заметить, что обсуждение расселовского парадокса сыграло в свое время по истине революционную роль в логике, изменив отношение математиков к канторовской теории множеств. Стало ясно, что, для того чтобы нечто сосчитать, утвердить как множество, необходимо вывести это множество за пределы его собственного существования, допустить наличие других типов или классов счисления. [7] Фольклорные тексты семантизируют этот парадокс как еще одну логическую проблему — это онтологизация объекта счисления. В логике такие парадоксы получили название семантических (парадоксы типа «Лжеца»). Фольклорный счет транзитивен, он предполагает объект счисления. Более того, счет выступает как номинация, создающая объект, на который она направлена. Рассказы о глупцах, которые не могут себя пересчитать, иллюстрируют это буквально: несосчитанный — не существует. Логические исследования парадоксов существования иллюстрируют это на примерах наименования: то, что получает имя — обретает бытие. [8] В фольклоре всегда считается нечто, то, что существует. Того же, что не существует, того, чего нет, того, по слову Екклезиаста, нельзя и считать (Еккл. 1, 15). Мыслительная процедура, наделяющая счет онтологизирующей функцией, в генетической ретроспективе связана, вероятно, с ролью «телесного» фактора в образовании самих систем счисления. Историческая лингвистика удостоверяет этимологическую или типологическую связь числительных и слов, обозначающих части человеческого тела (главным образом, пальцы рук) и тем самым телесное «Я». [9] Считая нечто, считающий тем самым как бы присваивает объект, наделяет его своей собственной телесностью, делает чужого — своим (вот почему «исчезающие» в счете глупцы из вышеприведенных анекдотов не осознают своего исчезновения сами — акт счета равно удоствоверяет факт их собственного существования). Понимание счета как способа онтологического присвоения объекта счисления характерно, по видимому, для большинства традиционных культур. Иллюстрацией в данном случае может служить, в частности, уже библейский текст. Первая книга Паралипоменон повествует, как гнев Божий дважды обрушивается на Израиль в наказание за то, что сначала Давид, по наущению сатаны, а затем его племянник Иоав начали делать счисление израильтянам (1 Пар. 21: 1-17; 27: 24). И в том и в другом случае счет является, конечно, прерогативой Господа, а не дьявола. Побуждая Давида сделать счисление израильтянам, сатана тем самым как бы узурпирует право счета, «присваивая» израильтян себе и отчуждая их от Бога. В ретроспективе фольклорной традиции такое отношение к счету встречается часто: счет не только присваивает объект счета считающему, но и отчуждает его от этого объекта, вверяя объекту счисления обретенную им «объектность», его собственную бытие. Этнографические исследования иллюстрируют устойчивость представлений о функциональном отождествлении объекта и прилагаемого к этому объекту счисления на примерах охотничьих, промысловых и производственных запретов на счет. У русских Сибири, например, запрещалось считать убитую на охоте дичь, не считали куриных яиц и первых вылупившихся цыплят (ср. поговорку: «Цыплят по осени считают»). У украинцев существовало поверье, запрещавшее пасечникам пересчитывать пчелиные улья и т. п. Д. К. Зеленин собрал некоторые из таких и им подобных запретов в своей работе «Табу слов у народов восточной Европы и северной Азии».[10] Вместе с тем, например, в четверг на Страстной недели у русских было в обычае пересчитывать деньги, чтобы они водились. [11] Соотнесение счета и именования, с одной стороны, и функции присвоения — с другой, интересно прослеживается в детском фольклоре, а именно в считалках, замечательных в том отношении, что в них реализуется традиционные, если не архаические смыслы процедуры счисления. Разыгрывание считалки как бы подразумевает, что само существование его участников зависит от считающего и от процесса счета. [12] Тот, на кого упал очередной счет, наделяется соответствующим этому счету значением, причем его существование, собственно, и сводится к этому значению.
Семантическое осложнение считалок, превращение их в замысловатые и заумные стишки не меняет во всех этих случаях главного — ориентации считалок на акциональную прагматику текста, формирующего в акте своего «счетного» произнесения некую воображаемую реальность. Г. С. Виноградов, анализируя структурные и семантические особенности считалок, подчеркивал, что «количественный и порядковый счет, для всех других литературных видов — внелитературный материал, здесь приобретает совершенно иное значение».[14] С этим утверждением согласиться нельзя: счет наделяется эвристическими функциями не только в считалках, но Виноградов прав в принципе, имея в виду, так сказать, чистоту этого «жанра» детского фольклора. План содержания и план выражения в считалках соотносятся непосредственно. Считалки могут служить хорошим примером «счетной» организации текста. Детский фольклор вообще, как известно, продуктивен для поиска неких инвариантных моделей «взрослого» смыслообразования. Специалисты по детской психологии подчеркивают, что счетные процедуры, которые осваивает ребенок в детстве, служат ему средством и одновременно объектом в семантизации своего жизненного пространства.[15] Схожее отношение к счету наблюдается в некоторых архаических культурах Океании и Южной Америки.[16] Вот почему в той степени, в какой такое пространство осознается и может быть выражено как текст[17], этот текст часто предстает как счет, как текст счета. При всей условности термина «текст» в данном случае, он представляется оправданным по меньшей мере в лингвологическом плане — в том значении, которое связывает (в частности, уже этимологически) понятия «счета» и «чтения», глаголы «считать» и «читать».[18] В способности к счету в большей степени, чем в способности к чтению реализуется процедурное знание, связывающее воедино вербальную и невербальную память [19], но в изучении фольклора учет этой — мнемонической — связи чрезвычайно важен, поскольку фольклорные тексты не являются самодостаточными и не могут быть объяснены вне ситуативных (т. е. именно процедурных) условий их ретрансляции. Особенно наглядно это проявляется в том случае, когда фольклорный текст непосредственно включен в ситуацию социальной или магической коммуникации. Тексты считалок кажутся здесь характерными и вместе с тем показательными как раз в том отношении, в каком они демонстрируют особенности своей «счетной» феноменологии. Во взрослом фольклоре репрезентативным материалом, демонстрирующим прагматическую роль счета в организации текста, является, несомненно, класс ритуальных текстов — тексты заговоров, заклинаний и оберегов. Ритуальная практика заговаривания предполагает процедуры счисления в подавляющей массе примеров — заговаривающий, как правило, повторяет те или иные элементы заговорного текста, иногда повторяет весь текст заговора. Само произнесение заговора часто сопровождается определенными «счетными» действиями. Уже самые первые из известных науке заклинаний и заговоров обязывают того, кто ими пользуется к определенному повторению вербальных формул и акциональных действий. Так было в античности [20], так было и в другие эпохи. Древнейший текст русского заговора рубежа XII-XIII вв. содержит числовое указание на необходимость трехкратного произнесения заговорной формулы:
Счет при этом не просто дополняет текст, но именно организует его в качестве магически эффективного ритуала. Правильное произнесение заговорного текста ставится в зависимость от «счетных» формул магического этикета: в рукописных списках заговоров постоянно встречаются указания, после каких слов и что именно нужно делать во время произнесения заговора — во всех этих действиях организующим принципом выступает процедура счисления: сколько раз повторить такие-то слова, сколько раз дуть на воду или сплевывать, сколько раз произнести сам заговор, в течении скольких дней его произносить и т. д. [22] Практика счета может получать в заговорах и свое, так сказать, сюжетное воплощение — особенно наглядно это проявляется в многичисленных заговорных текстах, повествующих об исчезновении кого- или чего-либо в порядке убывающего счисления: «было девять — стало восемь; было восемь — стало семь; было семь — стало шесть… был один — стало ни одного». Н. Познанский, предложивший выделять в заговорах этого типа «мотив убывающего счета», полагал, что его возникновение связано с практикой лечения бородавок: убывающий счет первоначально выражал количество «убывающих» бородавок, но потом счет символизировался и начал применяться к лечению также других болезней, при которых считать, собственно было уже нечего. С распространением заговоров этого типа на другие болезни, конкретное число начальной суммы отсчета потеряло смысл и стало выражаться одним из символических чисел — тройкой, семеркой, девяткой и т. д. [23] Приемы народного врачевания, где число бородавок определяет сопутствующую их выведению «счетную» процедуру, известны. Таково, например, завязывание узлов по числу бородавок на нитке, которую затем выбрасывают; бросание в печку горошин по числу бородавок и некоторые другие способы.[24] Один из таких способов замечательно демонстрирует «присвоение» объекта счисления считающему: тому, у кого были бородавки, нужно было найти кого-нибудь, кто бы, не ожидая подвоха, пересчитал их три раза. Тогда бородавки переходили на того, кто их сосчитал.[25] Принять гипотезу Познанского о первоначальном возникновении «мотива убывающего счета» именно при лечении бородавок, представляется, тем не менее, невозможным. Дело не только в том, что в значительном количестве случаев заговоры, содержащие мотив убывающего счета (или формулу убывающего счета, что представляется терминологически более правильным), применяются для лечения болезней, не предполагающих счета болячек (например, при лишае, ячмене, груднице), но и потому, что лечение бородавок, по всей видимости, не представляло в прошлом (в ретроспективе народной культуры) столь уж серьезной проблемы, чтобы объяснить перенос обеспечивающей их лечение магической процедуры на лечение других (часто гораздо более серьезных) болезней. Я думаю, что правильнее говорить поэтому не об эвристическом значении счета при лечения бородавок, но о значении самой процедуры счисления, как таковой, — процедуры, явившейся исходной для формирования определенной лечебной стратегии и разных лечебных практик. Заговорные тексты, описывающие процесс обратного счета, в целом достаточно однотипны — в большинстве из них речь идет о конкретном количестве персонажей, которые непонятным образом пропадают один за другим. Какого-либо объяснения такому исчезновению в тексте заговора, как правило, нет и, по видимому, оно и не предполагается: формульно важным для произнесения этих заговоров являются не персонажи, но именно счет, диктующий порядок их исчезновения. Прагматика самой процедуры счисления, учитывая уже сказанное о счете выше, представляется в общем прозрачной. Символизируя собою конструирование некоего объекта, счет соотносится с ним по атрибутивныму признаку, поэтому тот объект, который создается счетом, передоверяется в этом конструировании и той поведенческой ситуации, которая связана с самим счетом. В нашем случае объект счета существует как объект заговора, т. е. объект такой поведенческой процедуры, которая призвана изменить его именно как объект. В заговорах, где употребляется формула убывающего счета, объект заговора — это болезнь, которая должна быть устранена. Так и происходит: счет, а вместе с ним и сам заговор, конструирует объект, наделяет его исходным числовым маркером [10, 9, 7, 5, 3], а затем деконструирует, уничтожает, низводя до отсутствия этого маркера («от одного — ни одного»). [26] Такую интерпретацию поддерживают и некоторые другие «сюжеты» славянских заговоров. Заговариваемый защищен от болезни пока некий колдун, злой человек, клеветник не может закончить некий счет, например, сосчитать звезды. [27] В южнославянских заговорах звезды считает болезнь — пока она этого не сделает, она бессильна причинить вред. [28] Стоит заметить, что неисполнимость счета в этих случаях может рассматриваться как инверсивная к «правильному» счету самого заговаривающего. Огромное количество числовых обозначений, а также обычные для заговорного ритуала порядковые перечисления также обнаруживают в этом контексте свою логику и функциональную оправданность. Я полагаю, что число выступает в таких случаях как бы знаком исполнимого, реализуемого счета. Счет, а не число является здесь семиотическим механизмом, определяющим эффективность заговора. Число лихорадок может, например, варьироваться в русских заговорах от трех до семидесяти семи. [29] Иногда в одном и том же тексте число лихорадок может быть указано одно, а число упомянутых здесь же имен — другое. Дело, однако, не в том, что в одном заговоре их двенадцать, а в другом сорок, а в том, что само наличие числа в данном случае утверждает текст заговора как текст счета. В связи со сказанным следует подчеркнуть: числовые маркеры, присутствующие в заговорных текстах, не должны рассматриваться исключительно в плане семантики, их анализ должен строится с оглядкой на функциональную прагматику заговорного акта. О сложностях, которые в данном случае подстерегают исследователя, можно судить на примерах числовой обратимости тех же счетных процедур. Так, например, «формула убывающего счета» дает, казалось бы, морфологически устойчивый порядок числового ряда. Это ряд — от большего к меньшему. Но на поверку выясняется, что иногда (хотя и достаточно редко) в заговорах с «нарративным» сюжетом, характерным для формул убывающего счета, счет ведется не от большого к меньшему, а наоборот. [30] Можно ли на этом основании сказать, что формула «убывающего счета» нашла свою замену в формуле «возрастающего счета»? Я полагаю, что нет, нельзя, так как, говоря о счете, постоянно приходится помнить о семантической парадоксальности самой процедуры счисления. Любой счет — будь он восходящим или нисходящим — подразумевает повторение исходных числовых компонентов по циклам на основании определенной системы счисления. Начиная считать от единицы до десяти, я не только, говоря метафорически, «восхожу» по возрастающему ряду чисел, но и завершаю цикл исходных числовых компонентов. Восходящий счет, таким образом, может быть семантизирован как нисходящий, и наоборот (напр., стартовый countdown). В приложении к народной культуре парадоксальный характер «возрастающего» и «убывающего» счисления ярко проявляется, например, в практике счета лет на голос кукушки. [31] Стоит задаться вопросом, каким является этот счет, «восходящим» или «нисходящим». С одной стороны, каждое очередное кукование вроде бы означает увеличение числового ряда, но с другой, само это увеличение идет «по нисходящей» — к завершению счетного цикла. Схожим образом обстоит дело и в некоторых практиках счетных гаданий по принципу «четности-нечетности» (счет дров, кольев забора и т. д.). [32] Семантическая неопределенность счетных процедур (и, соответственно, выражающих их числовых маркеров) в ритуальных текстах усугубляется также тем обстоятельством, что счет может быть и не эксплицирован лексикой числительных, но присутствовать в тексте заговора морфологически, имплицитно, подразумеваться заговаривающим. Хорошим примером таких текстов, — текстов, где ни счет, ни числа, казалось бы, никак внешне не обозначены, — являются заклинательно-заговорные тексты, объединяемые термином «абракадаб ра». Многие из абракадабр строятся по принципу «убывающей строки» — в каждой строчке таких текстов на одну букву меньше, чем в предыдущей. [33] ABRACADABRA ABRACADABR ABRACADAB ABRACADA ABRACAD ABRACA ABRAC ABRA ABR AB A Кажется очевидным, что принцип убывающей строки морфологически связывает подобные тексты с заговорами, содержащими лексическую формулу убывающего счета. И в том и в другом случае мы имеем дело с отсчетом, но выражен такой отсчет по разному. Пример абракадабрических текстов кажется показательным здесь и в том отношении, что, будучи текстами-примитивами, они в больше степени, чем другие тексты ритуального фольклора позволяют судить о структурно-функциональной парадигматике заговорного акта. [34] Интересно поэтому, что одной из семиотических характеристик абракадабры выступает именно счет. Процедура счисления организует приведенный текст и оказывается по отношению к нему в роли некоего «черновика» — авантекста, предопределяющего функциональное целесообразие заговорного ритуала. Не говоря о психологической (например, суггестивной) природе воздействия заговорного ритуала в целом, нет сомнений, что счет заслуживает того, чтобы видеть в нем одно из средств такого воздействия. Психодинамические возможности счета используются при гипнозе [35] и элементарном аутотренинге (считать, чтобы успокоиться, считать, чтобы заснуть). [36] Особенно интересны в этом отношении психиатрические исследования на предмет так называемых ананказмов, т. е. навязчивых действий, служащих мерами психологической защиты. Психиатры свидетельствуют, что в ряду типичных действий, характеризующих навязчивые состояния (обсессии) счет является, пожалуй, наиболее распространенным примером компульсивного акта, направленного на разрядку некоего психологического аффекта. Важно подчеркнуть при этом, что склонность к навязчивым действиям и, в частности, к навязчивому счету (получившему в психиатрической литературе название «аритмомания») совсем не обязательно определяется какой-то органической патологией мозга. Чаще всего такие компульсии носят психогенно-невротический характер и связаны с «нормативными» особенностями различных конституциональных типов, выражающимися, например, в недостатке решительности.[37] Характерно, что ананкастические симптомообразования, выявляющие потребность в навязчивых действиях, сами психиатры описывают в терминах ритуальной практики. «Психотерапевтический анализ состояния больных с навязчивыми симптомами нередко обнаруживает, что навязчивая аритмомания скрывает за собой символически-магические представления и служит защитой от тревоги. „Магическое“ в этих случаях — это количество повторений навязчивого ритуала. Цифрам 5, 7 и другим приписывается магическое значение, аналогично тому, как это обычно бывает у суеверных людей. Защита проявляется в том, что, выполнив ритуально-навязчивое действие, носитель навязчивости успокаивается, у него ликвидируется тревога».[38] Психотерапевтическая функция счета в эпистемологическом плане продуктивна. Фольклорные тексты свидетельствуют во всяком случае, что знание счета и создание текста могут оказываться явлениями одного порядка. Устойчивым примером такой взаимодополнительности в европейском фольклоре могут служит загадки, построенные как семантизация счета: «Что есть один?.. Что есть два?.. Что есть три?» и т. д. При неизменности самой процедуры счисления, задающих «сюжетную» формулу текста таких загадок, ответы в них предопределяются знанием контекста — хозяйственно-бытового в одних случаях и христианского — в других. «Что один? — Я тут. Что два? — Глаза на лбу. Что три? — Ног в самопрялке. Что четыре? — Сосков у коровы. Что пять? — Пальцев на руке. Что шесть? — Копыльев в санях. Что семь? — Звезд в большой медведице. Что восемь? — Обручей в бочке. Что девять? — Дырок в человеке. Что десять? — Десять ногтей на пальцах».[39] «Един кто знает? — Един я знаю: Един наш Бог на небесах и на земле. Два кто знает? -Два я знаю: Две скрижали завета, Един Бог на небесах и на земле. Три кто знает? — Три я знаю: Три патриарха, — две скрижали завета, Един Бог в небесах и на земле. Четыре кто знает? — Четыре я знаю: Четыре наши матери (т. е. жены патриархов: Сара, Ревекка, Рахиль и Лия — К. Б.) Пять кто знает? — Пять я знаю: Пять книг Моисеевых» и т. д. [40] Исследование психологических процессов, лежащих в основе конструирования значений, находит в этих примерах лишний довод в пользу того, что сама проблема означения не сводится к проблеме референции. Семантический компонент в выражении процедуры счисления не укладывается в хрестоматийную схему построения значений. [41] Счетные маркеры не имеют референта, но как и другие «нереферентные» единицы речи (например, артикли), они получают значение прежде всего в зависимости от предопределяющего их языкового контекста.[42] Не исключено, что аналогия с артиклями, — синтаксическая функция которых, с психолингвистической точки зрения, состоит в сигнализации о наличии существительного [43] — частично объясняет и тот тип значений, который связывается для нас со счетом и с его возможным использованием в роли текста. Фольклорная традиция важна здесь, конечно, прежде всего как традиция, в котором такие значения уже существуют.
Примечания
|
|||