<<   Бернштам Т. А. Птичья символика в традиционной культуре восточных славян

В народной культуре русских, украинцев и белорусов ХIХ — ХХ в. обращает на себя внимание необычайно развитая орнитоморфная символика. Ее изобразительные (вещественные) формы исследователи обычно трактовали как отражение древних природных (или природно-хозяйственных) культов евразийского происхождения, отдельные субъекты которых сохранили некоторое магическое значение, но преимущественно в женской сфере жизни. Между тем, бытование в поздней восточнославянской среде ритуалов с птичьими персонажами, исполнявшихся в ответственные для деревенского социума календарные рубежи, а также насыщенность теми же образами и мотивами обрядов жизненного цикла заставляет подозревать о более широком диапазоне, актуальности и многозначности их функций. Проверке этого предположения и посвящена настоящая работа.*

От первоначального намерения выявить общую совокупность птичьих образов, типичных для культуры трех народов, пришлось отказаться, поскольку народные названия птиц довольно сильно варьируются в пределах каждой этнической традиции, причем многие из них образуют синонимические пары (и даже ряды) или употребляются в собирательном значении. У русских, например, под именем «воробей» слыли водяной дрозд (арханг., перм.), скворец (псков.), снегирь (томск.), его южнорусским синонимом «горобец» назывался соловей (курск., воронеж.); жаворонок и журавль объединялись названиями «жарав/жаравка» (арханг., волог., олонец., твер., смолен.), ворон отождествлялся с ястребом (калуж.), а жаворонок — со скворцом, грачем (псков., костром.) или перепелкой (смолен.) и. т. д.[1] Та же картина наблюдается и в птичьей терминологии двух других народов. Более устойчивы конкретные названия птиц в обрядовых комплексах, в частности в свадебном ритуале, ставшем отправным пунктом исследования.

В свадебно-песенном репертуаре восточных славян выделяется разряд песен, построенных на принципе параллелизма, который в фольклористике советского времени назывался «психологическим» или «художественным», но по сути своей является символическим*. Композиция сюжета этих песен двухчастна: первая часть — иносказание, вторая — его перевод. Иносказание повествует о событиях в образах природного мира, растительных или зоо-орнитоморфных, сменяющихся в переводе главными действующими лицами свадебного ритуала. Песни с параллелизмом были приняты мною за те самые операционные тексты, которые, по В. Н. Топорову, позволяют верифицировать «истинные» мотивировки традиции[2].

В результате сбора и сопоставления свадебных песен с «птичьим» параллелизмом определился круг сюжетов, либо идентичных у всех восточных славян, либо построенных на сходных/близких образах и мотивах. Я отобрала 15 самых распространенных текстов: шесть русских, четыре украинских и пять белорусских, среди них четыре сюжета — общие для песенных традиций трех народов. Это свадебное ядро стало ключом к выявлению пласта птичьих образов в песенном и повествовательном фольклоре, условно говоря, «обрядовых» и «необрядовых» жанрах (приговоры, причитания, заговор, сказка, былина, так называемые «малые формы» — загадки, пословицы и проч.) — с символическим параллелизмом и без оного. Его анализ привел меня к первому блоку выводов:

а) в культуре восточнославянских народов наличествует немногочисленный ряд общих птичьих образов, но с разными этническими акцентами в значимости каждого из них, б) птичья образность максимально развита у русских,

в) символический параллелизм отражает (и раскрывает) реликт древнего сакрального уподобления птиц и людей, т. е. приписывания последним особенностей облика, поведения и взаимоотношений разных птичьих пород,

г) «модели» символического уподобления в полном семантическом объеме актуализируются в ритуалах и ритуализованных ситуациях, а их отдельные элементы в виде компонентов бытовой культуры исполняют, вкупе с другими природными образами, не только (а в большинстве случаев и не столько) эстетические, но и символические функции.

Общие для восточных славян свадебные птичьи образы систематизируются в две группы.

I. Дикие птицы. Они делятся на две подгруппы:

1. водоплавающие птицы обоего пола — лебеди, гуси, селезень-утка, гоголь-гоголка (в некоторых региональных традициях прослеживается тенденция замены водоплавающих птиц парой голубь-голубка/голубица),

2. лесные птицы, которых представляют непарные особи — сокол, соловей (самцы) и кукушка (самка). Последнюю «замещают» птицы, которые в той или степени «приближены» к человеку, — прилетают в деревню, обитают неподалеку от нее (в поле, лесу), гнездятся на деревьях около домов или на них: перепелка/тетера, иволга (севернорусск., западнорусск., белор., укр.), галка (южнорусск., укр.), ласточка (русск., белор.)*.

П. Домашние птицы обоего или одного пола — куры/курица, гуси/гусыня.

Особняком стоит пара пава-павлин. В свадебном фольклоре пава частенько выступает в одиночку и проявляет признаки двойной, или неустойчивой природы: присоединяется то к диким водоплавающим, то к домашним птицам.

Систематизация показала четкое распределение птичьих образов среди участников свадебного действа: птицы первой группы символизируют представителей холостой совершеннолетней молодежи и молодых (новобрачных), а домашние птицы — брачные пары и замужних женщин. Эта связь указывает на важную роль птичьих образов в системе возрастного символизма, что до сих пор ускользало от внимания исследователей. Перейдем к подробной характеристике каждой группы.

I. 1. Дикие водоплавающие птицы (и пава).

Они буквально наводняют песенный фольклор, прежде всего — обрядово-игровой. В качестве восточнославянских примеров можно привести такие свадебные песни, как «Летели лебеди (гуси) через сад, / Кликали (имя невесты) на посад», «Не пава по двору ходит, / Не павиньи перья ронит» (укр. вар. «Лецела пава лецела, / Златi пiречко страцiла» исполнялся и в форме веснянки), «Был ли лебедь (селезень, гоголь) на Дунае (море, реке), / Видел ли свою лебедоньку (с вар.)» и др. В игровом фольклоре наиболее насыщен птичьими образами русский хоровод (весенне-летний и осенний). Так, почти повсеместно записаны «птичьи» песни, под которые он набирался и/или разбирался, — «Кичи, гуси (лебеди) домой», «Я, молода, с горы на гору шла, / Гусей, лебедей гнала». В северных областях одна из разновидностей хоровода называлась утушка/уточка, зачинавшаяся песней «Уточка, поплавай-ко, сизая со селезнем» и происходившая под утушные песни (одного напева, но разного содержания); его украинским аналогом можно считать разряд украинских гаивок перепiлонька[3]. Достаточно редкий образ гоголя закрепился в формульном припеве песен масленичного хоровода на Псковщине[4].

Сюжеты обрядово-игровых песен с образами водоплавающих птиц говорят о счастливом любовном романе, о свободном брачном выборе и о свободных отношениях внутри «стаи», члены которой в будничном хороводе рубежа весны-лета (период токования) назывались именами простых птиц — утка-селезень, гуси. У всех народов инициативной группой в смешанном хороводе была девичья, но только у русских одним из терминов девушки-верховода (матки) было птичье имя — утка/гусыня. Она набирала и возглавляла хоровод, провозглашала и начинала каждую новую игру, будучи знатоком символических любовно-брачных приемов: удар парня рукой/платком по плечу/спине — выбор его в партнеры*, подскоки, притоптывание каблучками и кружение — приглашение к ухаживанию, приподнимание у парня шапки — заключение любовного союза, происходившего у русских под песни типа «Как на речке, на реченьке … / Тут сидел сизый селезень, / Круг его плават утушка, / Она сизы косы ему расчесыват»[5] и т. д. Вожак вела в хороводе учет своих парней — потенциальных женихов («Это наш, это наш утенок/гусенок»), чужой селезнь/гусь — молодец с другого конца деревни или из соседнего села допускался только путем его припевания какой-нибудь местной утицей. Более «благородные» птичьи названия — лебедь/лебедин и пава/павлин появлялись в молодежных величаниях на праздничных игрищах, святочных беседах и свадебных вечеринках.

Особый разряд составляли песни русского девичьего хоровода, в которых водоплавающие птицы женского рода символизировали половое созревание девушки, приурочивавшееся к летнему солнцевороту. Назову самые популярные. Такой хоровод начинался песней «Шла утушка бережочком… / Вела деточек за собою» (тип «Заплетайся, плетень») → вожак-утка выводит девушек, достигших совершеннолетия, на сладкую, но опасную половую игру[6]. (Ср. в сказке: лебеди/утки превращаются в прекрасных девушек, выходя на берег.) Далее участницы хоровода по очереди выходили в центр и показывали, на что они способны под песни с запевами: «Как тебе, утица, на речушку летать» → девушка изображала свою физическую зрелость («купала»=обнажала головушку, серёдочку=грудь, живот, левое-правое крыло=руки), «Уж пора тебе, утица, садиться», т. е. выходить замуж и рожать (садиться на яйца) → девушка приседала «на куст», вспархивала, расправляла крылья и т. д. В игре «Селезень» девушка проходила экзамен на готовность к соитию, пантомимой отвечая на вопросы хора о том, как скачут девки, молодухи, парни и взрослые мужики. В украинской и белорусской молодой игре подобные комплексы не зафиксированы, а отдельные песни иногда бытовали в пограничных с русскими районах.

Смена водоплавающих птиц на домашних зримо происходит только в свадебном обряде. Самый яркий пример у русских — знаменитая песня с параллелизмом о двух летящих птичьих «стадах» со словами «Отставала лебедь белая от стада лебединого … / Приставала ко серым гусям», исполнявшаяся в конце довенчального этапа. В подавляющем большинстве ее вариантов под гусями имеется ввиду социовозрастная группа молодиц, и лишь в единичных случаях — семья жениха, т. е. родовая единица (последнюю предпочитали фольклористы). В Псковской губ. молодых, приехавших от венца, женская родня мужа встречала песней «Притащил кур курицу на свою улицу», а в некоторых селениях Аткарского у. Саратовской губ. молодицу персонифицировала обряженная в женское платье живая курица, которую девушки приносили на девишник[7]. В украинских и белорусских свадебных традициях во время свадебного пира молодых тоже «опевали» песней с образами домашних птиц — «Вутка йде, гуденята (гусенят=детей) веде» (сваха ведет молодых из-за стола), «Залетела гусыня (курочка, утинка) на чужой двор», «Привезли да тетерочку»; на Волыни молодой перед венцом давали в руки курицу, которую она должна бросить в доме мужа под печку, чтобы быть «плодною»[8].

Синонимизм образов водоплавающих птиц (они часто заменяют друг друга или сосуществуют в одном тексте) обусловливает плавный и органичный переход в символы домашних птиц. Это в полной мере соответствует природным реалиям: дикие водоплавающие поселяются в одном водоеме с домашними того же вида, обживаются, кормятся вместе и русеют — одомашниваются, но яловые птицы всегда держатся отдельно от детных (выведших птенцов)[9]. Естественная связь отразилась в символике и терминологии совместных игр молодежи и молодых, на время которых последние посредством символики водоплавающих птиц как бы включались в группу «холостежи». Между тем, расставание девушки со своей крáсотой — девичьим «Я» (субстанция, душа), на невидимом (духовном) плане обычно олицетворяемом птицей, всегда было драматичным актом, достигая апогея выражения в русских (преимущественно севернорусских) свадебных причитаниях[10].

Образы водоплавающих птиц символизировали поло-социовозрастный статус не только в фольклоре.

а) Зафиксировано, что их названия употреблялись у русских в качестве величаний молодежи, достигшей совершеннолетия. Например, в Шенкурском у. Архангельской губ. взрослые приветствовали девушку и парня на улице по имени-отчеству, прибавляя присловья: «Лебедушка белая, головушка сизая», «Лебедин да лебедин, по горам ходил один», а в Вельском у. — пожелания вроде «Живешь ты здорово, лебедин/лебедь белая (вар.: голубь/голубка)»[11]. Те же названия, как уже говорилось, были главными в качестве молодежных приветствий на посиделках и в рефренах величальных песен: «Лебедин мой, лебедин / Лебедушка белая», «А кто у нас лебедин» и др. б) В одежде птичьи функции возрастного символизма носили еще и магический характер: вместе с другими природными символами они, с одной стороны, включали человеческие процессы роста-созревания (у молодежи) и плодородия (у молодоженов) в космоприродный цикл, а, с другой, — стимулировали и охраняли их. О насыщенности одежды, в первую очередь — женской птичьей символикой свидетельствуют терминология головных уборов, техники шитья, отдельных частей/деталей платья и украшений, а также форма, орнаментальные композиции/мотивы и цветовая гамма празднично-обрядовых костюмов представителей молодой категории. В русской изобразительной системе птичьи образы имели «реалистический» вид, а в украинско-белорусской они были «зашифрованы» в геометрических композициях, далеко не всегда и не везде сохранивших свои специфические птичьи названия. Поэтому я ограничусь в основном явными русскими примерами, тем более, что в русской одежде птичья символика неизмеримо богаче, нежели у белорусов и украинцев, в одежде которых (и не только в ней) преобладали растительные символы.

Птичьи названия девичьих головных уборов и украшений записаны почти повсеместно. Приведу ряд терминов, общих для разных регионов: крылья — ленты девичьей повязки; косица — платок и головное украшение из перьев хвоста селезня или павлина (также назывались и перья селезневого хвоста), крашóные перья — выкрашенные в разные цвета и пришитые к кусочку луба/ткани пучки гусиных (голубые), петушиных (красные), индюшиных (зеленые) перьев, втыкавшиеся в повязку, ряска — убор или жемчужная поднизь у праздничной повязки/кокошника (и прудная/озерная тина, которой питаются утки), павлины (подпластик) — калужский девичий убор, пушкú/косички/гуски — височные и ушные подвески-помпоны к головному убору из пуха или жировых желез диких уток/гусей[12]. Названия перья и косицы относились и к юношеским украшениям шапок в виде селезневых или павлиньих «кудрей», в хороводе символизировавших и высокие половые (брачные) возможности парней: по народным представлениям, один селезень может оплодотворить столько уток, сколько у него закрюченных перьев в оконечности хвоста[13]. О половой зрелости знаменовали и перья-завитки, которые девушки, собираясь в хоровод, вплетали в распущенные волосы или в плетенки (косы) вместе с цветами и лентами, а молодицы прикрепляли к головным уборам. Впечатление «боевой» раскраски и распушения птиц в брачном состоянии создавало оформление шеи, плеч и груди у девушки: многочисленные разноцветные бусы, полосы материи, вытканные узором или вышитые бисером, подвески из камушков, монисто и проч., в названиях которых прочитывается народная орнитоморфная терминология — подгорлик, наборошник, (под)жерёлок и проч.

Аналогичны терминам головных уборов были и названия составных частей девичьей и молодичной одежды: крылья — лямки широкой юбки (рязан.), крыльники — плечевые и наспинные детали рубахи (северн. и южнорусские обл.), перо/перышки — узкая и короткая одежда на лямках поверх сарафана типа душегреи/кафтанчика (костром., нижегород.)[14]. Но особенно насыщена образами водоплавающих птиц русская вышивка одежды и предметов девичье-женского обихода, о чем можно прочитать в масштабном обобщающем исследовании Г. С. Масловой[15], из которого я приведу некоторые выводы.

Изображения лебедей, гусей и павы составляют значительную часть в сюжетике вышивок головных уборов и одежды у русского населения северных и поволжских областей — Архангельской, Олонецкой, Вологодской, С.-Петербургской, Новгородской, Тверской, Ярославской и Костромской. Фигуры лебедей доминируют на девичьих повязках и подолах рубах, встречаются на очелье и задней части кокошника молодицы, нередко сливаясь с образами гусей; узор тверских уборов и носил название гуськи. Часто конкретный вид птицы определить трудно, но ее водоплавающую породу символизирует зубчатая линия (=вода). На подолах женских рубах, концах свадебных полотенец и постельных пологов изображались обычно абстрактные символы водоплавающих и домашних птиц под собирательными названиями павы, петуны[16].

Опираясь на собранный и классифицированный Г. С. Масловой материал, можно вывести заключение, что, во-первых, в вышивке тоже существовал прием символического параллелизма, а, во-вторых, — что разнообразные изобразительные композиции птиц имеют параллели в игровой хореографии и кинетике. К числу таковых в вышивке относятся: узор, одно из наиболее показательных названий которого — птички дорожкой/веревочкой (псков.), т. е. ряды одинаковых или двух чередующихся птиц (или антропоморфных фигур), следующих друг за другом, ряды из взаимообращенных птичьих пар, две танцующие птицы крупным планом; птицы с приподнятыми или расправленными крыльями, птицы стоящие, идущие, плывущие или сидящие на дереве. В игре им соответствуют следующие позиции: ряды/столбы (стена) — стояние и/или хождение вдоль по улице девушек и молодиц, рядовые игры — в горелки, Просо и многие др.; вереница — хоровод из чередующихся девушек и парней; утушка, по половочкам — хождение парами (= «;плавание») взад-вперед (по половицам) под утушные/паравые песни и. т. д. Птичье поведение воспроизводил выразительный игровой язык жестов, телодвижения и моторики.

В свете возрастных функций птичьего символизма возможно иное прочтение некоторых водоплавающих образов в вышивке. Так, вышитая на подоле девичьей рубахи большая птица в сопровождении аналогичных малых, обычно трактуемая как «мать с детьми» в прямом смысле, скорее всего, является символом совершеннолетия, где обладательница рубахи (подобно любой девушке ее возраста), представлена в престижном виде матки=утки, ведущей детушек (см. выше). Вряд ли, как думают некоторые, изображение большой птицы с птенцами внутри нее означает родины: на девичьей одежде узоры с подобной семантикой не вышивали. Между тем, образ вызывает ассоциации с сюжетами белорусской веснянки о «паве-хорошухе», рождающей «соколов»-женихов, и западнорусской игровой песни о пани, выносящей на «новые гани» (сени) трех уточек, а на «крутую гору» — трех селезеньков. Не восходят ли явно синонимические персонажи павы и пани к мифологическому образу так называемой «великой богини-матери»- производительнице (прародительнице) и покровительнице природного и человеческого мира? (См. о перекличке этого образа с

«ткачихой-вышивальщицей» — невестой Ивана Годиновича в моей статье «Хитро-мудро рукодельице»[17].) В большинстве же случаев пава в вышивке мимикрирует от водоплавающей и домашней до лесной птицы: она плавает или сидит на вершине дерева, сливается то с ладьей. то с конем.

Образы домашних птиц использовались и в некоторых взрослых ритуалах общедеревенского значения, пока не получивших научного освещения. Приведу лишь один любопытный пример. В середине ХIХ в. у крестьян Рязанской губ. (Данковский у.) на Благовещение или Вербное Воскресенье совершался праздник Костромы: все жители схватывались на улице гусем/гужем (вереницей) и впереди стоящий вел их по деревне, шарахаясь из стороны в сторону — трепал и рассыпал гуж, а через него перескакивали, гоняясь друг за другом два молодых парня, называвшиеся утка и селезень. Участники веселились и пели песни. (С ним обычаем ассоциируется масленичное шествие, записанное у казаков-некрасовцев под названием крыло[18].)

I. 2. Лесные птицы.

Каждая птица этой подгруппы несет самостоятельную семантико-символическую нагрузку и находится в разных связях и соотношениях как со всеми дикими, так и с домашними птицами. Рассмотрим их по отдельности.

Кукушка. Название этой одинокой и вещей (роковой) птицы является доминирующим символом девушки и невесты в обрядовом фольклоре украинцев и белорусов, внося в предбрачную игру и свадебный ритуал обоих народов грустно-драматическую ноту*. Молодица «носила» лесные птичьи (=девичьи) имена — зязюля, ласта¡ка, перапёлка и на послевенчальном этапе[19]. В русском свадебном ритуале невеста называлась кукушкой обычно (чаще) в сиротских песнях и причитаниях, но кукушечья терминология прослеживается во многих регионах. Последняя несколько различалась в традициях трех народов, охватывая примерно один и тот же круг вещественных атрибутов и актов. Например: кокуй/куккуй/кукушкой — платок, надвинутый на лоб и закрывающий лицо, свадебный пирог (севернорусск., поволжск.), венок с пелепелками — кокошник (пермск.), перепiлка — одно из названий украинского каравая, кука¡ка — свадебная вечеринка (белор.), и т. д. Есть единичные свидетельства о наличии кукушечьих названий в орнаментике свадебной одежды, но эта область вещественной культуры исследована слабо.

Основные и общие для восточных славян мотивы свадебных песенных сюжетов с кукушкой — нежелание девушки выходить замуж и расставаться с матерью, ее предчувствие горькой или трагической судьбы в семье мужа. После венчания термин «кукушка» сменяется, как и в случаях с водоплавающими, названиями домашних птиц, что у русских происходило еще более естественным образом, поскольку имеющие общий корень кукушка/кокушка и куры (ср. др.-русск. 'кокошь') считались птицами одной породы. В женском песенно-лирическом (семейном) фольклоре кукушка — символ обделенной любовью, несчастной в браке и, как правило, бесплодной молодой женщины, а также вдовы и старой девы. Представительницы этого социовозрастного ряда нередко подозревались в негативных (или опасных) деяниях или помыслах, которые приписывались кукушечьей натуре: склонность к блуду и оставление детей*, способность к оборотничеству и ведовству. Вот некоторые из многочисленных восточнославянских поверий о птице: у кукушки нет самца и потому она постоянно заигрывает либо с петухом, либо с соловьем (белор., западнорусск.); понятие покако(у)шиться означает греховную добрачную любовь или прелюбодеяние (южнорусск.); после Петрова дня (29. VI по стар. ст.) птицы превращают кукушку в ворона (Волынское Полесье), кокушка — ворожейка и пророчица: «Как с весны первый раз заслышишь ее (кукушку), так гадаешь, — либо сколько лет осталось жить, либо сколько (лет) в девках сидеть. А то и так: закуковала на голый лес — на нонешний год голод будет, закуковала на одетый лес — урожай будет» (южнорусск.)[20]. (См. также сводку в книге А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу».)

Культовый образ кукушки как особого женского божества предстает в южнорусском ритуале «крещение и похороны кукушки», участницами которого были девушки и молодицы, искавшие у него защиту от возможных негативных последствий брака, беременности и родов[21]. В ритуале просматриваются древние индоевропейские корни, хотя не исключено воздействие на него и иных этнокультурных и религиозных систем.

Соловей. Образ соловья — один из самых распространенных в русской игровой и лирической поэзии. Его возрастная символика достаточно единообразна у всех восточных славян: это либо холостой парень — возлюбленный, желанный жених, брат (в семейном и родо-общественном смысле), либо молодой женатый мужчина. Чарующему пению соловья придавалось магическое — «очаровывающее» значение, в силу которого он исполнял роли, где от голоса зависел успех предприятия. Так, в фольклоре соловей — вестник, которого девушка «держит на посылках», в свадебном обряде — велеречивый сват или дружка-балагур (в украинском ритуале «соловьи» — хлопцы=поезжане жениха, с шутками и пением привозившие в его дом приданое невесты).

В русской игровой культуре образ соловья, как и в мировой поэзии, неотделим от любви, символизируя ее романическую, возвышенно-поэтическую сторону. Его «брачное» весеннее пение служит сигналом к началу уличных шествий и гуляний (с Пасхи), а сам он был знаком девичьей воли и инициативы в добрачной любви: «Выходили красны девушки, / Выносили соловья на руках (вар.: „в руках по соловью“), / Уж ты пой, соловей» (общерусск.). Соловей — милый друг, наперсник и утешитель девушки. Вместе с тем, соловей символизирует не(вне)брачную любовь и откровенное неприятие брака как такового, так что девушке надо держать ухо востро и не поддаваться на «заманивания»=свист парня-соловья. Несколько типичных примеров: «Прошел добрый молодец, / Соловьишком просвистал» → да и ушел «во пир пировать», «Что, соловушка, невесело сидишь?» → парень любит другую, «Соловей да кукушку сподманивает: / … Совьем себе гнездышко соловиное» → молодец уходит в солдаты), и др.[22] Он также пророчит девушкам старых мужей, выдает сестру за постылого, сам мается с молодой женой и т. п. Иными словами, соловей символизирует свободную и достаточно эгоистичную любовь — «Соловей поет — себя тешит», а потому его «брачное пение» — одна показуха: «На кургане соловей гнездо завивает … / Хоть ты вей — не вей, соловей, / Не быть твоему гнезду свитому, / Не быть твоим детям вывожанными». Квинтэссенция символики любовно-брачного поведения соловья персонифицирована в былинном образе Соловья Будимировича, сватовство которого приводит к трояким последствиям: разочарование в невесте и отказ от брака, соединение с оттенком разочарования (жена — дура) или отъезд с назначением невесте испытательного срока; в редких случаях она его выдерживает[23].

В свадебных песнях с параллелизмом соловей образует пару только с кукушкой, с которой у него, по поверьям и природным наблюдениям, много общего: обе птицы — вещие («Что на том на древе кипарисном/Сидела птица вещéвая … соловейко»)[24], у обоих нет своей пары-ровни (самка соловья не поет), соловьиха покидает гнездо с выводком на произвол судьбы, если кто-либо узнает о его местонахождении[25]. И, наконец, соловей тоже был культовым объектом: обряд «похороны/проводы соловушки» записан в ряде уездов Нижегородского Поволжья (но не исследован). кукушка и соловей даже пытаются вступить в брак, но это ни к чему хорошему не приводит: или милый вскоре умирает, или оба страдают от семейных уз, или потомства нет. Недаром в народе говорят: «Соловей да кукушка в одно время поют, да не одну песню» (хотя в народе одно из соловьиных колен называется «кукушкин перелет»). Таким образом, соловей и кукушка образуют своего рода оппозицию счастливому союзу водоплавающих птиц, с которыми они не сочетаются ни в природе, ни в культуре.

Образ соловья не отмечен в русской вышивке архаического типа, точнее — не выявлен. Искать же его следует среди птиц, сидящих на дереве и не имеющих явных признаков павиной или петушиной породы (хохла, ярко выраженного клюва, пышного оперения и проч.). Предположение мое основывается и на том важном значении, которое придавалось соловью в культуре и искусстве народов Поволжья (включая и терминологию), птичья (и не только) символика коих обнаруживает поразительное сходство с русской и отчасти — с украинско-белорусской.

Сокол. Самый популярный образ в предбрачно-свадебной символике всех восточных славян. Его основные признаки:

чужесть (залётность) — он перелетает огромные пространства в поисках невесты; см. песни с запевами «Лети, сокол, через три-четыре моря/поля, / Сядь в пятом лесе на горе» (укр., белор., западнорусск.), «Летал сокол по темным лесам, по высоким горам», «Не летай ты, сокол, высоко» (русск.);

таинственное происхождение — он появляется внезапно и нeвесть откуда; см. русскую свадебную песню о соколе, прилетевшем на девичье окно («При марте, при вечере,/ При (имярек невесты) девишнике») и сказку «Финист — Ясный Сокол» (АА 432)*;

воинственность/агрессивность — он вооружен копьем, луком или плеткой, нападает на лебедей-гусей, щиплет перья, пускает кровь, разгоняет кавалеров из водоплавающих птиц; см. русскую песню «Долго-долго сокол не летит».

Сокол в свадебных и обрядово-игровых песнях — символ парня=жениха, соколы — свадебная дружина из холостых и женатых мужчин, что ярко отразилось в русской песне «Ой вы, соколы, соколы». Говоря кратко, сокол символизирует родопроизводителя высшей категории, независимо от возраста и происхождения (своего-чужого): «Соколе ясен — молодчик красен!» (рефрен ряда западнорусск.-белор. песен).

Образ сокола насыщен сложной полистадиальной семантикой. На мифологическом плане он (и его синоним орел) обнаруживает связи с высшими и низшими божествами языческой системы (он исполнял сакральные функции самостоятельно или от их «имени»), что в наибольшей степени отразилось в сказках и в наименьшей — в песенном фольклоре. В историко-легендарной традиции образ получил несколько негативное развитие: былина «Сокол-корабль», саратовское предание о разбойнике, ускользавшем от преследователей в виде «ясного сокола», и др. Эволюция же возрастных функций символа явно шла в свадебно-брачном направлении: он затмил, отодвинул на второй план женихов из водоплавающих и лесных птиц, а соловья посадил в клетку и заставил «спотешать» на своей свадьбе (петь про кручину молодецкую)[26]. Он силою берет замуж невест любой породы: «Летал сокол, искал лебединые стада», «Как по морю плывут тридцать утушек, одна впереди … / Ей сокол точил кровь», «Слеталися галушки, / Где ни взялся соколин» (русск.. белор.), «Лети, соколоньку, до своей зозуленьки» (укр.), «Не ваша ли сестра родимая … / ласточка косатая, перепелочка крылатая! …/ Не сама собой вылетывала, / Выживает млад-ясен сокол» (Нижегород. губ.), и т. д. Его героический образ внушает девушкам не столько любовь, сколько страх и уважение, что гораздо важнее (и полезнее!) для брака. В свадебной символике сокола видятся следы мужской боевой организации молодцев: «Конь-от под ним, да что лютый зверь … / Хвост у коня, что лютая змея, / По одну сторону пятьдесят человек, /А по другую — еще пятьдесят»[27]*. Не случайно в русском обрядово-игровом фольклоре молодец величается не только своим, но и соколиным именем-отчеством — Сокол Соколович (новг., твер., ряз. и др.)[28].

Божественно-царственные и брачные признаки присущи и образам сокола/орла в изобразительном искусстве. Правда, материал под этим углом зрения специально не рассматривался, но и единичные наблюдения позволяют сделать вполне определенные выводы. К «соколиной» (или хищной вообще) породе относятся изображения двухголовой птицы, а также птицы, парящей в воздухе с широко расправленными крылами или сидящей на коне (иногда на здании), в окружении или в сопровождении птиц меньшего размера, находящихся в статичных позах (стоят, сидят, идут).

Итак, повторим, что рассмотренные нами птичьи образы функционировали в восточнославянской культуре позднетрадиционного периода в основном как возрастные и преимущественно брачные символы. Разумеется, они не исчерпывают фонд птиц, «задействованных» в разных символических целях, включая и вышеуказанные. К примеру, в русском свадебно-игровом фольклоре нередки образы сойки, лунька, жаворонка-журавля, а у всех восточных славян — аиста и воробья/горобца (чижика), о специфике игровой символики которого мне уже приходилось писать*. Непосредственно к нашей теме относится еще один птичий образ, слабо отразившийся в песенном и непесенном фольклоре, но, судя по его фольклорным и этнографическим следам, имевший весьма архаические корни и функции, в том числе и половозрастного свойства. Я имею ввиду сороку.

Сорока — один из самых древних русских головных уборов: археологи считают, что, по крайней мере, с ХП в. ее носили женщины разных социальных слоев на всей территории расселения русского этноса. (Добавим, что видимо со средневековья она переходит в комплекс женской одежды некоторых финно-угроских соседей русского народа — карел, вепсов, ижоры, коми-зырян). Впоследствии сорока становится по преимуществу крестьянским убором, а в ХIХ в. она наиболее концентрированно бытует в южнорусских губерниях, постепенно переходя в разряд отживших свой век вещей, т. е. исполняя временные ритуальные функции. На смену сороке пришли повойник, наколка, платок и др. формы.

Словом «сорока» обозначался комплект, состоявший из 4-5 элементов (кичка, собственно сорока, позатыльник, налобник, платок), некоторые детали которых носили зооморфные названия типа роги и копыто. Но, судя по общему термину, главной была именно сорока — чехол, надевавшийся на кичку — шапочку с выступом из бересты, дерева (или другого твердого материала) и сшитый из трех частей под названиями чело (очелье, челышка), крылья и хвост. В развернутом виде убор напоминал распластанную, или летящую птицу, а надетый на голову, в наклонную (нижегор., вят., пензен.), — сидящую птицу со сложенными крыльями[29]. Впервые сороку надевали во время окручивания после венца (в тот же или на следующий день), а символический смысл птицы и ее позы открытым текстом выражен в поволжском варианте «Трубоньки» — одной из самых распространенных песен, исполнявшихся при расплетении косы: «Наденут на голову сорочье гнездо,/Сорочье гнездо — бабий волосник». Далее сорока (т. е. ее состав, форма частей, украшение и проч.) менялась в переходные моменты женского возраста: после родин или через год, после рождения 4-5 детей, после завершения рекреационного цикла.

Будучи сугубо женским символом, сорока семантизировала и различные признаки/качества мифо-магической природы, приписываемые этой птице (и ее синониму — вороне) и женщине, особенно в зрелом и старческом возрасте: оборотничество, чародейство, знахарство и проч.

* * *

Возрастной символизм птичьих образов является свидетельством их большой культовой роли в далеком прошлом. В первую очередь напрашивается мысль о существованнии у славянских племен какого-то архаического института «брачного тотемизма», или тотемизма «брачных классов». Несмотря на сложнейшую и до сих пор крайне дискуссионную проблему происхождения и формирования славянских этносов, я, тем не менее, решаюсь высказать свои предположения об истоках их главных птичьих символов.

1. Есть некоторые основания выделить в «птичьей» истории два этапа, или стадии, легендарной границей между которыми был «Дунай» — пространственно-временное и субстанциональное «водное» понятие, о сложении и роли которого в жизни и культуре славянских народов можно прочитать в статье историка-археолога Д. А. Мачинского[30].

Видимо на втором «дунайском» этапе (расселение славян по Восточной Европе, сложение их государственности, этнического самосознания и культуры) происходило оформление свадебной — «дунайской» символики водоплавающих перелетных птиц, павы и сокола. Примеры: лебеди/утицы и пава плывут «по Дунаю» («Пушчу я паву по Дунаю» и др.), прилетают «из-за Дуная», купаются (=играют) в Дунае, роняют в него перья (параллелизм: девушка чешет кудри молодца или свои волосы в Дунай), гуляют по берегу Дуная; за Дунаем находится «свадебная страна», куда сокол/орел (вар.: олень) обещает перевезти молодца (колядки и виноградье со свадебными сюжетами).

2. В соколе видятся, помимо дунайских, и некие восточные признаки: неслучайно он стал символом группы «брачных воинов», ближайшую параллель которой я нашла в иранской организации молодых бойцов (юношей и мужчин) брачного возраста под названием parna (ср. русск. 'парни' — бытовой синоним собирательного 'молодцы'). О других параллелях сокола см. ниже.

3. Кукушка и соловей в песенном фольклоре не имеют никакого отношения к Дунаю, но былинная персонификация последнего в образе Соловья-разбойника обнаруживают тесные связи с птичьим пластом в культуре неславянских народов лесо-таежной зоны Евразии.

4. Весьма интересны и требуют объяснения напряженные отношения между соловьем и соколом и агрессивность последнего. На мой взгляд, они свидетельствуют не только о брачной конкуренции, но и о противостоянии разных этноплеменных образований (групп). В этом плане сокол ассоциируется с явно тотемным названием ререги=соколы, которое, по свидетельствам европейских хроник, носила одна из групп воинственного западнославянского племени ободритов, а соловей — с более мирными племенами «лесных» аборигенов. О чужести последнего славянскому менталитету говорит негативная эволюция Соловья Будимировича (Будиловича и т. д.) в Соловья-разбойника[31], деперсонификация которого отразилась в одном из западнорусских вариантов былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник»: богатырь рубит врага на кусочки и делает из них «птичек и крошечку».

5. Любопытные сведения о родоименных функциях рассмотренных птичьих символов дают русские ономастические данные по документам ХVI — ХVП в. Так, больше всего насчитывается прозвищ и фамилий, образованных от слов «сокол» и «сорока», ставших как бы главными родо-семейными символами; гораздо реже встречаются производные от соловья, кукушки, водоплавающих, павы и синонимов сокола (орел, ястреб, коршун); единичны производные от кукушки и ее аналогов. В целом же в русском ономастиконе доминируют названия лесных птиц.

Сноски

  1. Словарь русских народных говоров. Вып. 5, с. 102, 111; вып. 7, с. 54; вып. 8, с. 50, 55, 72.-73 (далее: СРНГ); Арх. РГО. р. 11. № 4. Смолен.-Бельск.

  2. Топоров В. Н. Об одном способе сохранения традиции во времени: Имя собственное в мифопоэтическом аспекте // Проблемы славянской этнографии: (К 100-летию со дня рождения члена-корреспондента АН СССР Д. К. Зеленина). Л., 1979. С. 142.

  3. Килимник Степан, проф. Украïнський рiк у народнiх звичаях в iсторичному освiтленнi. Кн. I. Киïв, 1994. С. 232-235.

  4. Шейн П. В. Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях и т. п. СПб., 1898. Т. I, вып. 1, № 1167-1170.

  5. Арх. РГО. Р. 10, оп. 1, № 44, л. 16 (Вятск.).

  6. Варианты этой песни из разных русских областей, зап. в конце ХVШ — ХIХ в., см. в сборнике А. И. Соболевского «Великорусские песни» (Т. VП. № 664-669, 676-678).

  7. Арх. РЭМ. Ф., оп. 1. Д. 1425, л. 13 (Великолук. у.); народные обычаи, обряды, суеверия и предрассудки крестьян Саратовской губернии / Собр. в 1861-1888 гг. А. Н. Минхом // Зап. РГО по отд. этнограф. Т. ХIХ, вып. II. СПБ., 1890. С. 17.

  8. Весiлля. Кн. 1-2. К§ ив, 1970. Кн. 1, с. 242, 261, 385 (Киев, Чернигов, губ.), кн. 2, с. 227 (Буковина); Вяселле: Абрад. Мiнск, 1978, с. 371 (Витебщина); Арх. РГО. Р. 8, № 16.

  9. Ермолов А. Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах, поговорках и приметах. Т. III. Животный мир в воззрениях народа. СПб., 1905. С. 215.

  10. Обобщение см.: Бернштам Т. А. Обряд «расставание с красотой»: (к семантике некоторых элементов материальной культуры в восточнославянском свадебном обряде) // Памятники культуры народов Европы и европейской части СССР (сб. МАЭ, т. 38) / Отв. ред. Т. В. Станюкович. Л., 1982. С. 43-66.

  11. Арх. РГО. Р. 1, оп. 1. № 54, л. 41; р. 7, оп. 1, № 62. C. 67-68.

  12. См.: Русский традиционный костюм: Иллюстрированная энциклопедия / Авторы-составит. Н. Соснина, И. Шангина. СПб., 1999, а также: Колл. РЭМ. № 160-16, 18-25, 28-30; Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. С. 125; СРНГ. Вып. 15. С. 343.

  13. Ермолов А. Народная сельскохозяйственная мудрость … С. 214.

  14. СРНГ. Вып. 15, с. 343-345; Колл. РЭМ. № 347-27; Арх. РГО. Р. 23, № 138.

  15. Маслова Г. С. Орнамент русской народной вышивки как историко-этнографический источник. М., 1978.

  16. Там же. С. Рис. 85 (карта), с. 60-68, 159, 163 и др.

  17. Бернштам Т. А. «Хитро-мудро рукодельице» (вышивание-шитье в символизме девичьего совершеннолетия у восточных славян) // Женщина и вещественный мир культуры у народов России и Европы (сб. МАЭ, т. 47) / Отв. ред. Т. А. Бернштам. С. 220.

  18. Арх. РГО. Р. 33, № 16; СРНГ. Вып. 15. С. 133.

  19. Беларускi фальклор: Хрэстаматыя. Мiнск, 1977. С. 292, 298, 303, 306, 311.

  20. Календарь по народным преданиям в Воложинском приходе Виленской губернии, Ошмянского уезда // Зап. РГО по отд. этнограф. Т. 5. СПб., 1873. С. 37; Добровольский В. Н. Смоленский этнографический сборник // Зап. РГО по отд. этнограф. Вып. I, часть II. СПб., 1894. С. 147; Арх. РЭМ. Ф. 7, оп. 1. Д. 937, л. 6 (Орлов.); Гриб А. В. Некоторые элементы традиционной духовной культуры в с. Бурмаки Дрогичинского района // Полесье и этногенез славя. М., 1993. С. 119; Шейн П. В. Великорус … С. 284-285 («Чины на море разным великим и малым птицам», из сб. ХVIII в.); Сухотин С. Несколько обрядов и обычаев в тульской губернии // Этнографическое Обозрение. 1912. № 3-4. С. 101 (Смесь).

  21. Бернштам Т. А. Обряд «крещение и похороны кукушки» // Материальная культура и мифология (Сб. МАЭ, т. 37) / Отв. ред. Б. Н. Путилов. Л., 1981. С. 179-203.

  22. Шейн П. В. Великорус … № 402, 403, 413, 688, 796 (разные губернии); Песни, собранные П. В. Киреевским. Нов. сер. М., 1911. № 1115, 118 и т. д.

  23. Бернштам Т. А. Добрый молодец и река Смородина // Кунсткамера: Этнографические тетради. Вып. 1. СПб., 1993. С. 25-27.

  24. Песни, собранные П. В. Киреевским … № 766.

  25. Ермолов А. Народная сельскохозяйственная мудрость … С. 338.

  26. Арх. РГО. Р. 24, № 33 (Новгор. губ.).

  27. Песни, собранные П. В. Киреевским … № 308 (Москов. губ.).

  28. Шейн П. В. Великорус … № 1654, 1875; Песни, собранные П. . Киреевским … № 194, 204, 227.

  29. Арх. РГО. Р. 23, № 88, р. 24, № 13 и др.

  30. Мачинский Д. А. «Дунай» русского фольклора на фоне восточнославянской истории и мифологии // Русский Север: Проблемы этнографии и фольклора / Отв. ред. К. В. Чистов, Т. А. Бернштам. Л., 1981. С. 110-171.

  31. О связи двух соловьиных персонификаций см.: Бернштам Т. А. Добрый молодец и река Смородина … С. 24-25.

 

Примечания

* В основе работы лежит статья «Орнитоморфная символика у восточных славян», опубликованная в ж. «Советская этнография» (№ 1, 1982. С. 82-100), существенно исправленная, отредактированная и дополненная. Приводятся в основном новые примечания

* Некоторые фольклористы вместо слова «символ», в те времена почти запретного, употребляли понятие «метафора» (метафорический параллелизм).

* Распространение и закрепленность терминов в русских регионах различны. К примеру: в северных и центральных областях почти не встречаются названия «галка» и «ласточка»; в Олонецкой, Новгородской и Вятской губ. перепелка символизировала девушку, а кукушка — сговоренку, в Пермской губ. перепелкой называлась невеста и т. д