Номинации и обращения: диалог и сказочная речь

Настоящее исследование посвящено анализу обращений и именований в устной речи. Мы опираемся на теорию субъективности языка Э. Бенвениста, суть которой в том, что любое сообщение имеет два плана: план истории (повествование) и план речи (коммуникация, высказывание)^[1]. Следуя этой логике, при анализе форм именований для нас принципиально важным оказывается различение имени, используемого в качестве номинации (план истории) и того же имени, используемого в качестве обращения (план речи). В лингвистике одним из значений понятия «номинация» является «образование языковых единиц, характеризующихся номинативной функцией, т. е. служащих для называния и вычленения фрагментов действительности и формирования соответствующих понятий о них в форме слов, сочетаний слов, фразеологизмов и предложений. Этим термином обозначают и результат процесса номинации —  значимую языковую единицу»^[2], т. е. собственно лексемы-обращения. Таким образом, номинация —  это процесс образования имен и результат этого процесса (языковые единицы). Мы, для удобства описания, будем относить к номинациям только те лексемы, которые говорящий использует в повествовательном плане своей речи.. Когда те же лексемы используются на коммуникативном плане как грамматически независимые и интонационно обособленные компоненты предложения или более сложного синтаксического целого, которыми говорящий обозначает лицо или предмет, к которому адресована речь, мы будем рассматривать их отдельно — как обращения.
К. В. Чистов считал необходимым рассматривать фольклорную прозу как речевое произведение. Исследователь отмечал, что прозаическая фольклорная устная речь отделена от обычной повседневной речи «не столь резко обозначенной границей, а, условно говоря, полосой перехода»^[3]. Эта полоса перехода заключается, в том числе, в переходе от повествовательной речи к диалогической. Диалог оказывается наиболее значимым в любом речепроизведении. Реплика, даже самая короткая и обрывистая (что особенно характерно для бытовых диалогов), обладает завершенностью, поскольку выражает такую позицию говорящего, в отношении которой можно занять ответную позицию. Между репликами диалога существуют определенные конвенциональные отношения: вопроса —  ответа/отказа от ответа, утверждения —  согласия/возражения, предложения —  принятия/отказа, приказания —  исполнения/неподчинения и т. п.
Объектом настоящего исследования являются способы именования (номинации и обращения), по-разному используемые в устной речи, преимущественно в диалогах: имена собственные, прозвища, термины родства и свойства и т. д.

Спонтанная устная речь: диалог и повествование

В 2007 г. под руководством С. Б. Адоньевой я писала дипломную работу «Прозвища в локальной традиции». Тема возникла случайно. Во время экспедиции 2003 г. в д. Никоново Вашкинского района Вологодской области к нам зашел хозяин нашего дома, которого мы тут же стали расспрашивать о местных жителях. В ответ он упомянул о Хабаровском крае, причем сначала было непонятно, к чему это вообще относится. Однако затем хозяин объяснил, что Хабаровский край —  это прозвище продавщицы из соседней деревни, которая обладает определенными формами фигуры, равными самому большому краю России. Постепенно нами было собрано большое количество материала, представляющего местные обычаи употребления прозвищ. Изучение этого материала позволило констатировать тот факт, что прозвища в локальной традиции представляют собой особую систему, не менее сложную, чем система имен. Казалось бы, проблема прозвищ —  проблема сугубо лингвистическая. Но помимо самих прозвищ-лексем были собраны контексты, из которых стало понятно, что прозвища относятся к явлениям социолингвистического и антропологического порядка. Прозвищную речевую практику можно рассматривать в отношении разных дисциплин: нарратологии (изучение самих рассказов о возникновении и бытовании прозвищ), лексикологии (изучение прозвищ как особых словоформ), социальной антропологии (место прозвищ в структуре социальных связей речевого сообщества). Но на практике все эти аспекты тесно связаны друг с другом. Даже просто описать собранный материал представляется очень трудной задачей, т. к. сложно однозначно определить и статус прозвищ среди других имянаречений, и их функцию. В антропонимике прозвище определяется как имя вторичное. Однако необходимо разобраться, по отношению к чему возникает эта «вторичность». Так, например, сейчас в нашем государстве паспорт является официальным документом, где фиксируется имя (в полной форме), отчество и фамилия. По отношению к этим официальным имянаречениям прозвище вторично, т. к. не имеет официального статуса, который оказывается важным в таком социальном институте, как государство. Однако паспорт может быть вовсе не актуален в другом социальном институте. Например, в церкви, где значимо имя в особой форме (по святцам). В традиции православной церкви новорожденный нарекается именем того святого, в день которого он родился. П. Флоренский отмечал «некоторое сродство хороших христиан с теми святыми, имена которых они носят»^[4] и что «Ангел Хранитель —  это имя»^[5]. До революции в церковно-приходских книгах фиксировались факты рождения, свадьбы и смерти человека. Сейчас только при крещении человек «нарекается» церковью именем какого-либо святого. При этом вовсе не обязательно, что это имя будет совпадать с именем мирским. Зачастую у человека два имени: имя, данное при крещении, и имя государственное, зарегистрированное отделом ЗАГС.
Другой источник имен —  это локальные, профессиональные и иные социальные речевые сообщества, где в качестве названия может использоваться прозвище или какое-нибудь другое имя, не обязательно паспортное. Например, в Интернете существуют свои правила именования. Находящийся внутри этого речевого сообщества обязательно придумывает себе имя (nick), посредством которого и существует в данном сообществе. Так или иначе, но nick’и в речевом сообществе Интернета являются скорее первичными по отношению к тем же официальным государственным именам. Также и в деревенской традиции, где фамильное прозвище (неофициальное имя) едва ли не вытесняет фамилию (официальное имя). Приведем следующий пример:
Внешний облик деревни, да и состав населения стали меняться с началом коллективизации крестьянских хозяйств и ликвидации кулачества как класса. К кулацким хозяйствам, по решению комитета бедноты и сельисполкома, были отнесены братья Мальцевы (по прозвищу Кузенковы). Они занимались развозной торговлей промышленными и хозяйственными товарами. Братья Аникины (по прозвищу Мосины, Кожевниковы) занимались скупкой и переработкой кожсырья. Семья Фуниковых (Гавриковых) имела кузницу, большое гумно, огромный дом. Соловьевы (Киселевы) имели ветряную мельницу, хорошее гумно, добротный дом. Кузовлевым (Пашиным) принадлежали мельница, гумно, большой дом.
О Фуниковых (Гавриковых) до сих пор ничего не известно. Знаю, что из их семьи остался в доме слабоумный Иван, по прозвищу Ваня-Иба. На здоровье, он не жаловался, выполнял самые различные работы по найму у ескинцев, чем и кормился.^[6]
Перед нами фрагмент из статьи, опубликованной в районной газете. Так как газета —  официальная форма сообщения, публичная речь, автору необходимо называть людей по фамилии. Однако в его локальном речевом сообществе фамилия не столь актуальна, как фамильное прозвище. Поэтому, практически наравне с фамилиями, автор статьи использует и фамильные прозвища: они позволяют местным читателям опознать тех лиц, о которых идет речь.
На исследуемой нами территории Русского Севера существует развитая практика прозвищного наречения, предполагающая правила создания, принципы бытования и конвенции употребления прозвищных лексем. Все прозвища можно разделить на две группы: индивидуальные (присвоенные одному человек) и групповые (присвоенные той или иной группе людей). Групповые включают в себя прозвища фамильные (соотносимые с семьей, поколением семьи или родом в целом) и территориальные (присущие всей деревне или локальной территории). Эти виды прозвищ не исключают друг друга, и один человек может иметь несколько прозвищ одновременно. Каждый тип прозвищного именования обладает своей спецификой.
Одна из особенностей индивидуальных прозвищ заключается в сложности ситуации их оглашения. Большинство информантов, опрашиваемых нами, зачастую не готовы рассказывать и объяснять, почему возникли те или иные прозвища. Местные жители предпочитают не помнить или не знать их происхождения:
<А были у вас вот какие-нибудь прозвища раньше?>
Ой, а прозвищ в деревне, дак, всяких. У меня  брату — дак Моёмчик.
<А почему?>
А не знаю, почему прозвище дали Моёмчик, дали и всё^[7].
Как мы видим, информант назвал само прозвище, но не смог пояснить, что оно значит и за что его дали человеку. В некоторых случаях, в ответ на вопрос собирателя «а почему так прозвали?» информанты сами интерпретируют происхождение прозвища. Например:
А вот Лизавета Андреевна… звали — Лиса. Лиса косолапая звали ее.
<А почему?>
Ну не знаю, наверно, кривые ноги были^[8].
Или
Ну, вот, это… Федортушка: Тушка —  Тушканчик^[9].
Из данных примеров можно заметить, что информанты готовы сами интерпретировать происхождение прозвищ. Кроме однолексемных прозвищ в локальной традиции мы встречаем и сложные составные прозвища. Например:
Вот Нюра, вот эта была Черпачихина, отец Краснецов был, его чё-то Черпаков звали, вот где Маргарита-то живет там, в этом доме, дак помню, что её Усвичка почему-то называли. Усвичка Нюра Черпочихина. Ну, видимо, у ее было, вот в детстве, видимо, рассказывали, за чем-то её, кажется, отправляли за какой-то вещью к соседям, она перепутала, ну, может года четыре ей было, сказала, что дайте мне усвичку. Там, может быть, какую-то уздечку или какую-то, я не знаю. Ну, тоже Усвичка и прозвали^[10].
Усвичка —  личное прозвище информанта прозвище, которое было когда-то дано женщине за то, что она нечетко произнесла слово «уздечка». Черпачихина —  фамильное прозвище, доставшееся ей от отца. Подчеркну: это не фамилия отца, а его фамильное прозвище. И это особенно интересно, т. к. в нашей городской среде личные прозвища актуальны, но наследование прозвищ наравне с фамилиями в нашем повседневном опыте отсутствует. В деревенской традиции прозвища передаются от старшего поколения младшему, наследуются, хотя представители младшего поколения могут и не обладать теми качествами, за которые прозвали старших. Таким образом, прозвище по случаю трансформируется в фамильное прозвище.
Можно выделить два основных способа образования индивидуальных прозвищ.
Во-первых, это прозвища, которые даются за какой-то яркий эпизод биографии прозываемого, или прозвища по случаю. Случаи могут быть самыми разными. Например:
Дак вот, Кича почему. Он с армии пришел просто-напросто, и он служил-то где-то на Севере. А на Севере это боевой клич. Ну типа того же, что и «ура» у корейцев, там, эти вот корейцы или как их? На Севере-то живут. Дак вот, он оттуда приехал, вот и говорит дак в армии там че-то приелось. Он его, это слово, употреблял часто, кича да кича. Ну, так и пристало, теперь Кича и зовут.^[11]
Во-вторых, это прозвища, которые даются человеку за какой-нибудь его постоянный признак или качество. Чаще всего, за внешность. Например:
Вот меня, не знаю почему, звали Воробей, Воробешка, там, Воробей, не знаю, дак я меньше всех, на голову даже меньше.^[12]
В качестве постоянного признака прозываемого может быть названа его принадлежность к какой-нибудь территории. Такими индивидуально-территориальными прозвищами локальное речевое сообщество наделяет человека, родившегося или жившего некоторое время в другой местности. С одной стороны, они похожи на прозвища территориальные, т. к. образованы от названия города или деревни. С другой стороны, их функция заключается не в объединении в группу нескольких людей по территориальному признаку, а напротив, в выделении человека, в подчеркивании его специфичности по отношению к локальному сообществу. Например, Сашка Шола (мужчина какое-то время жил в Шольском районе).
Эти два способа образования прозвища объединяет то, что оба они выделяют носителя прозвища и позволяют отличить его от остальных людей.
Одно и то же прозвище жители одной и той же деревни часто интерпретируют по-разному. Например, у одной женщины было прозвище Ворона. Разные информанты предлагали свою интерпретацию:
 Татьяна Васильевна, учительница, у которой устроились жить, ее Вороной звали. Дак она и подходит: она длинна, сутуловата и вот так вот.^[13]
Ну она плясать пойдет, дак все рукам махала. <показывает>.^[14]
Звали бабушка Ворона Татьяна Васильевна, бабушка Ворона. Чернокрылова —  черное крыло, вот почему. Чернокрылова.^[15]
Получается, что человек один и прозвище у него одно, однако объяснения этого прозвища разнообразны. Существование различных пояснений связано с тем, что в основу толкования прозвищ может быть положена любая ассоциация, способная связать предмет (в нашем примере — ворону) с особенностями прозываемого^[16]. То есть в основе интерпретации одного и того же прозвища лежат разные ассоциации. Рассмотрим еще один пример:
А был еще мужик Еня Долгий Нос.
<У него нос был большой?>
Какой большой, небольшой был, нормальный был.
<А почему так звали?>
А звали так дак^[17].
Для собирателя казалось очевидным то, что прозвище Долгий Нос должно быть связано с вполне конкретным физическим свойством именуемого. И был странным тот факт, что на самом деле интерпретация может быть другой. Факт существования «странных» с нашей точки зрения мотивировок прозвищ обнаруживает одно важное обстоятельство. В нашем языковом сообществе мы имеем собственную практику прозывания, правила которой, как и многие другие культурные правила, нами не осознаются. Возможно, правильнее говорить не столько об анализе бытования прозвищ в деревенском речевом сообществе, сколько об анализе специфики этой практики по отношению к аналогичной практике, существующей в среде, к которой принадлежат наблюдатели. Так, например, в одной деревне женщину прозывали Шпионом. Для нас казалось очевидным, почему ее могли так прозвать: потому что она за всеми следила или про всех всё знала. В слове «шпион» были сосредоточены наши знания и представления о шпионаже. Но это — наша ассоциация. Для односельчан эта женщина была Шпионом, потому что колдовала. То есть в деревенской традиции слово «шпион» ассоциируется с противозаконным действием, к которым относится ворожба.
Вторая группа — территориальные прозвища — давно привлекала внимание исследователей. Так, П. Д. Дилакторский отмечал, что «русский народ любит посмеяться, позубоскалить. Смеется не только деревня над деревнею, волость над волостью, но даже уезд над уездом и губерния над губерниею. Эти шутливые пересмешки (прозвища) живут целые века»^[18]. Однако до сих пор нет единого термина для обозначения такого типа прозвищ. Помимо «пересмешек» П. Д. Дилакторского можно отметить еще несколько терминов. Д. К. Зеленин называл такие прозвища «присловьями»: «народное присловье можно определить как прозвище, относящееся не к единичному лицу, а к группе лиц, составляющей собой географическое или этнографическое целое»^[19]. В более поздней литературе можно встретить термины «микроэтнонимы» (В. А. Никонов^[20]), «групповое (коллективное) прозвище» (А. В. Суперанская^[21]) и, наконец, «коллективно-территориальные прозвища» (В. И Тагунова^[22], Н. Г. Гордеева^[23]). Одно из речевых сообществ — это сообщество целой деревни или города. Человек является жителем какой-нибудь территории и частью того сообщества, которое на этой территории проживает. У этого сообщества есть имя, которое может быть как официальным, так и неофициальным по отношению к государственной институции. Так, жителей города Санкт-Петербурга зовут петербуржцами, жителей города Москвы — москвичами, жителей деревень Пореченского сельсовета Вологодской области — пореченцы и т. д. Приведем пример из наших интервью:
…жители деревни назывались по названию деревень: в Рассохино у нас рассохинцы, в Гридино — гридинцы, в Коробицыно — коробицынцы, капыловчаны — Капылова, Марковцы, монастырины, которые в Монастырской живут, лукинины, колтырины — в Колтырихе.^[24]
Общие названия жителей какой-либо территории происходят из названия самой территории. Это официальные антропонимы жителей перечисленных территорий; именно так они значатся в официальных документах. Однако в локальной традиции широко представлен и другой тип именования жителей. По словам информантов, у жителей каждой деревни случаются свои прозванья, которыми их наделяли жители других, чаще соседних деревень:
Вот на этом, вот у нас тут десять километров — Сорокоблиники. А съедали сорок блинов.^[25]
В некоторых случаях у одной деревни встречается сразу несколько прозвищ. Так, например, у жителей деревни Рассохино (Сямженский район Вологодской области) имеются следующие прозвища: свиноёбы, зубоскалые, чаловцы, обезьянные, оброшенцы. Так, чаловцами их зовут, потому что кто-то из рассохинцев украл чалую лошадь, зубоскалыми — потому что там народ хитрый, обезьянными — потому что «что один делает — все будут так делать», оброшенцы — потому что они воруют. Вероятно, каждая деревня называла рассохинцев по-своему, отсюда и большое количество прозвищ у жителей одной деревни.
В официальных территориальных названиях жителей называют по названию самой территории. С локальными неофициальными названиями ситуация складывается по-другому. Зачастую сама деревня (как территория) приобретает дополнительный статус, благодаря людям, которые на этой территории проживают. Рассмотрим следующий пример:
В каждой деревне были ведь всё. Толстые кулаки — Бурниха, там есть.
<Какие кулаки?>
Толстые.
<Это вся деревня так называется?>
Вот Бурниха, ну, прозвище деревни. Да потом Колтыриха, в этой деревне всё — водохлебы.^[26]
Название самой деревни уходит на второй план. Важным оказывается не то, что в деревне Бурниха проживают жители деревни Бурниха, а то, что в этой деревне проживают люди, которые часто дрались. Еще один пример: жителей деревни Капылово прозвали ворами. Они воры не потому, что проживают в деревне Капылово (в отличие, скажем, от москвичей, которые так зовутся, потому что живут в Москве), но сама деревня приобретает статус территории, на которой живут воры. Таким образом, наблюдается обратная связь между названием территории и прозвищем ее жителей. Территориальные прозвища объединяют людей в группу в отличие от индивидуальных прозвищ, которые призваны скорее выделять какого-либо человека из общей группы.
Кроме индивидуальных и территориальных прозвищ, функционирующих внутри деревенских сообществ, существуют еще и прозвища семейные или родовые, которые я буду называть «фамильными». Они определяют группу родственников, как и фамилия. Пример из интервью:
<У каждой семьи прозвища?>
Ну, вишь, даже не у семьи, а род, род.
<А род —  это кто, это свояки?>
Ну, род —  это несколько семей, скажем так, несколько поколений^[27].
Сам термин «фамильное прозвище» подчеркивает тесную связь фамилии-рода и прозвища. По словам многих информантов, фамилия и фамильное прозвище в деревне фактически не разграничивались ни по функциям, ни по форме (Фаина Хлебосолова — Фаина Каучёнкова; Бобковы — Гиршевы и т. д.). Отмечу, что до 1970-х гг. в деревне практически не было паспортов, поэтому официальная фамилия (зафиксированная в паспорте) в этих сообществах не функционировала.
Пример из интервью:
Ну, я в деревне здесь родилась, здесь выросла. Ведь пока до 70-х годов и фамилий-то ни у кого практически не было, были одни прозвища.^[28]
Постепенно крестьяне стали получать паспорта, однако традиция фамильных прозвищ не исчезла до сих пор. Так, например, в деревне Пигилинская (Вашкинский район Вологодской области) в местном клубе хранится тетрадка, в которой зафиксированы фамилии всех жителей деревень Пигилинская и Давыдовская, а напротив каждой указано фамильное прозвище.
 Одно из объяснений актуальности фамильных прозвищ заключается в их необходимости, т. к. в любой деревне количество фамилий ограничено, и поэтому фамильное прозвище призвано отличать однофамильцев. Обратимся к примерам из интервью:
Ну, вот как? Я пошёл к Бобковым. Значит, надо спрашивать, к какому я пошел Бобкову. А если пошел к Гиршеву (фамильное прозвище —  Ю. М.), значит, уже понятно, куда ты пошел.^[29]
Ну, например, скажут Фаина Хлебосолова, это очень долго думать, кто. Если скажут Фаина Каучёнкова (фамильное прозвище —  Ю. М.), тут уже всё понятно.^[30]
Для жительницы деревни фамильное прозвище — удобный способ различения соседей-однофамильцев. При этом, если оглашение индивидуального прозвища чревато конфликтной ситуацией для всех участников коммуникативной ситуации, оглашение фамильного прозвища всегда легитимно. Пример из интервью:
<А сейчас это прозвище если есть, то ругательное?>
Нет, нет, нет, нет! Что вы? Просто опознавательное. Например, Нину Александровну вы все знаете, Кукину, да?
<Да.>
Ну, вот она —  Соколовка!
<То есть идет человек, и его могут так и назвать Соколиха?>
Соколовка, да. Она, она знает, что это Соколовка. Ну ее не назовут так прямо, но вот например: «Ты, Соколовина», — скажут ей. Ничего обидного.
<Не только когда ругаются?>
Нет, нет, нет, нет. А при чем тут ругаются?^[31]
Как мы видим, знание фамильных прозвищ соседей оказывается открытым, обретение его возможно даже для чужих людей (не деревенских), каковыми, безусловно, являются фольклористы-собиратели.

Мы выделили три способа наследования фамильных прозвищ.
1. По родству. Фамильное прозвище наследуется по патрилокальной линии. В некоторых случаях фамильное прозвище могло наследоваться по модели формирования фамилии в древнерусской традиции, т. е. не напрямую (отец—дети), а через одно поколение (дед—внуки).
Например:
А я вот в Капылово была, дак я Васницева была. Васинец — это Вася был, у моего отца отец, дедушка мой. Нас звали васинцы.^[32]
Нам встретились случаи, когда фамильные прозвища наследовались и по материнской линии. По словам одной информантки, прозвища происходят и от имени матери, и от имени отца. Например:
…меня всё Лизины по матери, мать Лизой звали, дак всё пойдемте к Лизиным.^[33]
2. По свойству. Женщина выходит замуж, и фамильное прозвище ее мужа переходит к ней вместе с фамилией. Например:
<Ну, вот замуж выходишь — прозвище тоже мужнино становится?>
Конечно. Как же иначе? Иногда вспомнят, скажут: «Там она из Окуловских пришла», например. Ну, тетку Марью нашу так и называли Марья Купцова. Вышла замуж за дядьку Ивана, дядька Иван Купцов был, прозвище. А она была Марья Купцова всю жизнь, например. Че еще скажешь-то? Да много тут было разных прозвищ.^[34]
Как известно, в деревенской традиции нормой является переход женщины в дом супруга после свадьбы. Однако c середины XX века стал возможен переход супруга в семью жены. Животник —  мужчина, по тем или иным причинам перешедший в дом жены, — получал фамильное прозвище своей жены. Приведем пример:
 Тина — бабушка. К Тине вот Семен-то вот и выходил в дом. Так вот Тина-то была Наливахинка, а этот-то Мазоленок. А так и он стал Наливахинцем.^[35]
Из интервью стало понятным, что у мужчины было свое фамильное прозвище Мазоленок, доставшееся ему от отца или деда. Если бы его жена пришла к нему в дом после свадьбы, то она, очевидно, приобрела бы прозвище своего мужа, но поскольку ситуация получилась обратной, мужчина получил фамильное прозвище своей супруги.
Ситуация с фамильными прозвищами в деревенском речевом сообществе специфична и резко отличается от ситуации с прозвищами индивидуальными. Фамильным прозвищем гордятся, более того, почти все информанты отмечают, что и «не прозвища это вовсе, а так». На вопрос собирателя, почему фамильное прозвище прозвищем не считается, наши собеседники отвечали, что в них нет ничего обидного. Индивидуальное прозвище может обидеть, поэтому сфера его бытования — коммуникативная ситуация «за глаза». Индивидуальные прозвища —  это номинации, т. к.  коммуникативная ситуация «за глаза» оказывается планом повествования. Эти прозвища практически невозможны в функции обращения. Во время разговоров об индивидуальных прозвищах информанты особенно часто употребляли глагол ругать. Рассказав незнакомому человеку индивидуальные прозвища своих соседей, тем самым говорящий открывает социальную границу своего сообщества, сообщает о внутренних отношениях своего сообщества постороннему. При обнаружении такого факта членами сообщества (например, соседями), говорящий может обрести статус болтуна или сплетника. Индивидуальное прозвище может оглашаться публично только в ситуации конфликта или в особой ритмической форме во время праздничных гуляний. Рассмотрим следующие примеры, записанные от одного информанта:
 Ой, у Калашева в закоулке звон — а тут живет Миша Пиздозвон!
 У Татьяны на стене висит ворона — тут живет Татьяна-ворона.
 У Татьяны большой двор — тут живет Ганичев Вор.
 Висит склянка — тут живет Оля Спекулянтка.
У Ганичева в заулке стоит береза — тута живет Коляба-нечистая рожа.^[36]
По словам моей собеседницы, которая не побоялась поведать мне прозвища односельчан, в такой форме прозвища оглашались во время гуляний молодежи на праздниках. Кроме того, прозвища могли оглашаться в форме хулиганских частушек, которые пели молодые люди на праздниках. Приведем пример:
Мы пели частушку, про это вот запомнилось тоже. Идем мимо дома, это, Нюра-то была глухая, плохо слышала-то, и говорим:
Полупорваны сапожки,
Поистыканы носки,
Спасибо Нюре Черпачихиной,
Шепнула от тоски.^[37]
Индивидуальное прозвище является актом агрессии в деревенском сообществе. Иллокутивные намерения употребляющего прозвище состоят в следующем: назвать кого-то по прозвищу в глаза (отругать, обозвать) — значит сказать этому человеку, что ты мыслишь его через тот предмет, которым прозываешь. Прозываемый понимает, что из личности он переходит в элемент мира прозывающего. Ваня теперь стал Голованом, Ганичев — Вором и т. д. Именно поэтому страх перед прозвищем очевиден:
Своих? Никак не называю. Когда че-нибудь скажут, запомнится дак и называешь иногда. Нельзя называть, а то прозовут еще.^[38]
Прозвища —  один из способов именования, который очень трудно фиксировать, т. к. оглашение их связано с легитимностью речевой ситуации их употребления. Эта легитимность связана с выделенными нами двумя планами речи: повествовательным и диалогическим.

Конвенциональная речь: диалог и повествование

Те же принципы, а именно выделение двух речевых планов, мы используем и при анализе отдельных фольклорных жанров. Этой проблеме посвящена кандидатская диссертация «Русские сказки о животных: историография, сюжеты и персонажи», в которой анализировала номинации и обращения в русских сказках о животных^[39]. Исходная предпосылка исследования состояла в том, что одной из определяющих этот жанр черт является круг персонажей, сложным образом связанный с сюжетным, речевым и драматургическим уровнем животной сказки. Обращение к речевому уровню сказки позволило описать особую речевую природу этого жанра. Умение персонажей разговаривать составляет необходимое условие сказочного повествования и не является их чудесным свойством, как в волшебной сказке, которая обычно специально поясняет, что животное говорит «человечьим голосом». Повествовательная часть в сказках о животных зачастую ограничивается несколькими предложениями, которые, как правило, оказываются зачином сказки. Например:
Жил-был старик да старуха, детей у них не было. Старуха и говорит старику...^[40]
Жила-была в лесу коза в избушке. Пришел к козе баран. Вот она спрашивает…
Ехал старик с рыбой, глядит —  на дороге лежит лисица. Тронул ее кнутиком, лиса не шевелится…^[42]
В повествовательной части сказки о животных может описываться совершение действий в качестве ремарки: сказал/ говорит, опустил и т. д.:
…Волк пришел к лисицке, а у нее куча сигов. Он и спрашивает:
— Где ты наловила? Науци меня, — говорит.
Вецер пришел, она и говорит ему:
— Сходи, — говорит, — пролуба есть! Спусти хвост в пролубу и сиди, — говорит.
Он посидит, посидит, хвостом пошевелит…^[43]
Но эти действия, описанные в нарративной части, всего лишь спровоцированы действиями, указанными в диалогах персонажей. Причем действия, описанные в диалогах, могут быть прямыми и выражаться в форме повелительного наклонения (Спусти хвост в пролобу и сиди). Но чаще они являются частью более сложных речевых действий, для успешного совершения которых необходим выбор правильного (удобного) обращения. Именно поэтому сказочный обман представляет собой сложный речевой поступок, который предполагает целый набор разнообразных приемов, основным из которых является правильное использование форм обращений. Иными словами, чтобы что-то получить обманным образом, необходимо правильно назвать адресата. Выбирая способы обращений, персонажи в сказке о животных совершают манипулятивные действия в отношении своих адресатов. Они знают, как надо обратиться в нужной ситуации для достижения своих целей. Обращение в сказках о животных соответствует обманным действиям, которые совершает персонаж-трикстер по отношению к своей жертве. Употребление правильного (ситуативно обусловленного) обращения есть обязательное условие успешного обмана. Приведем несколько примеров. Большинство обращений к лисе волка и медведя комплиментарны. Если сравнить обращения лисы к зайцу, волку и медведю, то окажется, что они зачастую пейоративны: серой голодной вор, красноглазый пес серый волк, черт остроносый, обманщик, такой-сякой, старый медведь, толстопятый пес. С такими обращениями контрастирует одна из основных стратегий лисы —  лесть, которая заключается в использовании нужных обращений к персонажам-жертвам. Так, чтобы выманить петуха, лиса использует следующие обращения: петушко, певушко, Петя, милое чадо. Только лиса (из всех персонажей) обладает уникальным для животной сказки правом выбора имени для своих жертв: в некоторых из вариантов сюжета «Звери в яме» лиса поочередно выбирает жертву, одобряя или осуждая имя другого персонажа:
Медведь —  медведухно —  имецько хороше.
Лиса —  олисава —  имицько хороше.
Волк —  волчухно —  имецько хороше.
Заяц —  зайчухно —  имицько хороше.
Петун —  петунухно —  имицько хороше.
Кура —  окурава —  имицько худое!^[44]
Звери съедают курицу, после чего перебор имен повторяется.
Если вернуться к положению о том, что именование кого-либо определенным способом есть установление отношений, можно отметить, что именно в сказках с сюжетом «Звери в яме» лиса оказывается тем персонажем, который устанавливает отношения со всеми другими. Более того, она контролирует отношения между другими персонажами, задает их, предлагая последовательность выбора жертвы, и именно она эту жертву выбирает.
Большинство обращений главных персонажей к лисе употребляются в уменьшительно-ласкательной форме: мати-лисича, лисонька, лисичка-сестричка и др. В качестве обращения к лисе могут выступать именования, определяющие высокий статус самой лисы относительно обращающегося персонажа: княгиня государыня, лисица, красная девица, Лиса Патрикеевна (о том же говорит и соотношение почтительных и бранных обращений между лисой и другими персонажами). Таким образом, в разных сказках лиса имеет разные статусы и играет разные роли, и это задается разными обращениями.
В русских сказках о животных лиса называет кота или по имени-отчеству (Кутафей Иваныч), или братик (впрочем, лиса и к волку обращается волчик-братик; петух обращается к коту котя-братя, котик братик или братец котенька) в той ситуации, когда предлагает ему жить вместе или жениться на ней. По мнению Н. М. Ведерниковой, «величание зверей по имени и отчеству усиливает пародийность, которая вызывается расхождением между образом животного и человеческим именем»^[45]. Представляется, что дело здесь вовсе не в пародийности. Уважительное обращение к коту (по имени-отчеству) по сюжету является частью совместного обмана, совершаемого лисой и котом, когда они представляют кота остальным персонажам как сильного и опасного зверя. Обращение лисы, таким образом, способствует успешному обману.
В качестве обращения в русских сказках о животных используются термины кровного или ритуального родства и свойства:
? брат (неясно, родной или названый (побратим);
? мати/ батюшко: петух и журавль обращаются к лисе мати-лисича; лиса обращается к тетереву Терентьюшко-батюшко. Лиса называет тетерева батюшкой симметрично петуху, который ее называет мати;
? кум / кума: лиса в диалоге со всеми главными животными персонажами именует их кумами (кроме петуха). Петух в одном сюжете также обращается к лисе как к куме. Отметим интересную особенность: лиса называет кумами всех своих жертв, и петух в единственном сюжете, где лиса становится его жертвой, обращается к ней кума. Получается, что кумами становятся все потенциальные жертвы. Иными словами, персонажи в роли трикстера прикидываются кумами, чтобы добиться желаемого. Сказочное кумовство есть один из трикстерских приемов. Исключением, пожалуй, является единственный текст, в котором кумовство оказывается условием дружбы персонажей. Приведем пример:
Лиса с журавлем подружилась, даже покумилась с ним у кого-то на родинах.
Вот и вздумала однажды лиса угостить журавля, пошла звать его к себе в гости: «Приходи, куманек, дорогой! Уж я как тебя угощу!»…^[46]
В этом примере факт кумовства персонажей не только представлен в повествовательной части, но и объяснен в соответствии с условиями реальных отношений кумовства. Однако потом лиса обманывает своего кума, издевается над ним, поднося еду на плоской тарелке. Журавль отвечает своей куме тем же. Таким образом, кум оказывается необходимым обращением для обмана.
Подчеркну, что кума —  устойчивая и часто встречающаяся лексема-обращение. При этом в повествовательной части сказки, как и в ситуации, когда о лисе говорят в 3-м лице, эта лексема практически никогда не употребляется. В отношения кумовства, как правило, вступают главные персонажи, и только между собой. Таким образом, персонажи используют термины родства и свойства для манипуляции своими жертвами.
Н. М. Герасимова отмечала, что для того, чтобы состоялось сказочное событие и произошло движение сказочного сюжета, необходима возможность для такого осуществления. Иными словами, «должна возникнуть некая семантически значимая ситуация, определяющая развитие действия»^[47]. Начало диалогов в сказке о животных и есть начало движения сказочного сюжетного развития. Переключение сказочником своей речи на речь персонажей происходит тогда, когда нейтральное именование персонажей изменяется и становится обращением. Сказочное обращение, таким образом, оказывается сильной начальной позицией всего сказочного действия. Такой эффект можно назвать переключением регистра сказочной речи. В волшебной сказке, «чтобы оказаться в сказочном мире, необходимо принять “правила игры”, которые задаются в сказке инициальными и финальными формулами, образующими рамку сказочного текста: это правила места, времени и лица»^[48]. Для того, чтобы оказаться в «сказочном мире» животной сказки, необходимо переключить (вернее сказать — включить) регистр сказочной речи. Суть этого особенного регистра заключается в том числе в придумывании, в образовании характерных для каждого персонажа обращений. Эти обращения оказываются завязкой поступков персонажей и всего сказочного конфликта.

1. ↑ Бенвенист Э. Отношения времени во французском глаголе // Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 2002. С. 270—285; О субъективности в языке // Там же. С. 292—301.

2. ↑ Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В. Н. Ярцевой. М., 2002. С. 336.

3. ↑ Чистов К. В. Устная речь и проблемы фольклора // Чистов К. В. Фольклор. Текст. Традиция. М., 2005. С. 60.

4. ↑ Флоренский П. Имена. М., 1998. С. 637.

5. ↑ Там же. С. 659.

6. ↑ Соколов И. Перед нами все те же земные пути… (Из истории моей деревни) // Восход. Районная газета. Сямжа. 14 августа 2004 г. С. 6—7.

7. ↑ Все использованные материалы хранятся в фольклорном архиве филологического факультета СПбГУ. Так как многие  информанты зачастую отказывались комментировать прозвища своих односельчан или просили не сообщать свои имена, мы «закроем» ФИО наших собеседников и будем указывать лишь пол и год рождении. Первый пример записан от Ж. 1918 г.р.

8. ↑ Зап. от Ж. 1918 г.р.

9. ↑ Зап. от М. примерно 1950 г.р.

10. ↑ Зап. от Ж. 1918 г.р.

11. ↑ Зап. от Ж. 1930 г.р.

12. ↑ Зап. от М. примерно 1950 г.р.

13. ↑ Зап. от Ж. 1918 г.р.

14. ↑ ФА СПбГУ, Зап. от М. примерно 1950 г.р.

15. ↑ Зап. от Ж. 1927 г.р.

16. ↑ См. Банвалова Т. В. Из истории традиционных прозвищ в Белозерье // Вопросы русской диалектологии. Л., 1976. С. 23—29.

17. ↑ Зап. от Ж. 1927 г.р.

18. ↑ Дилакторский П. Д. Прозвища жителей некоторых городов Вологодской губернии // Вологодский иллюстрированный календарь. Вологда, 1894. С. 52.

19. ↑ Зеленин Д. К. Великорусские народные присловья как материал для этнографии // Зеленин Д. К.  Избранные труды по духовной культуре 1901—1903. М., 1994. С. 38.

20. ↑ Никонов В. А. Этнонимы. М., 1970. С. 6—8.

21. ↑ Суперанская А. В. Групповые обозначения людей в лексической системе языка // Имя нарицательное и собственное. М., 1978. С. 61—63.

22. ↑ Тагунова В. И. Наименования жителей некоторых селений Владимирской и Горьковской областей // Ономастика Поволжья. Ульяновск, 1969. С. 246.

23. ↑ Гордеева Н. Г. Коллективно-территориальные прозвища как один из типов наименования жителей. На материале говоров Кемеровской области // Лексика и фразеология говоров территорий позднего заселения. Кемерово, 1985. С. 119.

24. ↑ Зап. от Ж. 1939 г.р.

25. ↑ Зап. от Ж. 1939 г.р.

26. ↑ Зап. от М. 1930 г.р. и Ж. 1935 г.р.

27. ↑ Зап. от М. 1958 г.р.

28. ↑ Зап. от Ж. 1950 г.р.

29. ↑ Зап. от Ж. 1950 г.р.

30. ↑ Зап. от Ж. 1950 г.р.

31. ↑ Зап. от Ж. 1950 г.р.

32. ↑ Зап. от Ж. 1950 г.р.

33. ↑ Зап. от Ж. 1923 г.р. и Ж. 1940 г.р.

34. ↑ Зап. от М. 1958 г.р.

35. ↑ Зап. от М. 1930 г.р. и Ж. 1935 г.р.

36. ↑ Зап. от Ж. 1927 г.р.

37. ↑ Зап. от М. примерно 1950 г.р.

38. ↑ Зап. от Ж. 1950 г.р.

39. ↑ Мариничева Ю. Ю. Русские сказки о животных: историография, сюжеты и персонажи. Канд. дис. на соискание степени к. ф. н. СПб., 2013.

40. ↑ Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1957. Т. 1. № 57.

41. ↑ Сказки Куприянихи (А.К. Барышниковой): Записи 1925–1942 гг. / Гринкова Н. П. Сост, вступ. ст. и комм. М.А. Никифоровой. Цит по изд-ю СПб., 2007. № 66.

42. ↑ Сказки Терского берега Белого моря / Изд. подг. Д.М. Балашов. Л., 1970.№ 142.

43. ↑ Русские сказки Сибири и Дальнего Востока: волшебные и о животных / Вступ. ст., подгот. текстов, примеч., указ. Р.П. Матвеевой, Т.Г. Леоновой. Новосибирск, 199. 3№ 15.

44. ↑ Сказки и предания Северного края / Сост. И.В. Карнаухова. Цит по изд-ю СПб.: Тропа Троянова, 2006№ 84.

45. ↑ Ведерникова Н. М. Русская народная сказка. М., 1975С. 85.

46. ↑ Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 33.

47. ↑ Герасимова Н.М. Севернорусская сказка как речевой жанр // Бюллетень Фонетического фонда русского языка. Прил. № 6: Сказки Русского Севера. СПб.,1997. С. 10.

48. ↑ Там же. С. 11.